Земля и щебень посыпались на гроб Хуана Дуарте. Законная супруга закуталась в черную шаль и исчезла, торжественно скрестив длинные пальцы на своем бесплодном животе. Что касается бывшей служанки, то она поспешила освободить своих пятерых незаконнорожденных детей, запертых в погребе эстансии.

Быки уходили длинными вереницами в сопровождении конных погонщиков, чтобы раствориться в безбрежных просторах прерий. Судебный исполнитель опечатывал замки. Ребятишки с перепачканными сладостями мордашками недоуменно хлопали глазами, пугаясь отзвуков своих голосов в пустынном доме.

Бывшая служанка, ставшая вдовой с пятью детьми на руках и без гроша за душой, извлекла из этой драмы лишь одну навязчивую идею: не оказаться снова в услужении.

Муниципалитет Лос-Тольдоса предложил ей на некоторое время помощь, но эта поддержка переводила молодую женщину в низший класс общества. Хуана решила во что бы то ни стало вырваться из мира слуг, ведь они составляли целый легион в мире джунглей, где имелось лишь два слоя общества: собственники и все остальные.

Хуана осела в Хунине — городе, расположенном ближе всего к месту ее прежнего величия. Там она не теряла зря времени. Хуан Дуарте принадлежал к партии радикалов, и один из его друзей по партии не замедлил угодить в западню, привлеченный жеманными улыбками сеньоры. Он похлопотал и добился освобождения небольшого помещения на бойкой улочке, которое из игорного дома вскоре превратилось в уютный семейный пансион. Улица оказалась довольно убогой, но из кухни вдовы по округе разносились соблазнительные ароматы.

Радости, даруемые хорошей кухней, мягкие подушки, миловидные лица детей и, прежде всего, полные обещаний глаза их матери делали пансион Дуарте особенно притягательным для провинциального городка Хунина. Каждому, кто допускал небрежное отношение к своему внешнему виду, вход в пансион Дуарте был запрещен. Скоро большинство клиентов составили армейские чины и неженатые чиновники. Для мадам Дуарте это был не просто коммерческий расчет, а настоятельная потребность войти в круг людей, имеющих определенный вес в обществе. При виде человека низкого сословия она краснела, словно ей напоминали о преступлении. Обитатели близлежащих кварталов чувствовали эту неприязнь, но так как эта женщина редко показывалась на улице и немедленно устанавливала определенную дистанцию в отношениях между собой и своими менее удачливыми соседями, задеть ее можно было лишь косвенно — напоминая всем о незаконном рождении ее пятерых детей.

Дело вдовы Дуарте не страдало из-за сомнительного прошлого (может быть, даже придавало ей некую пикантность в глазах всех этих респектабельных господ), однако навредить можно было и ее потомству. Дети Дуарте ходили в школу, и невозможно было изолировать их от других детей. Камни начинали сыпаться на них дождем в самые неожиданные моменты во время игры или в минуты задумчивости. На них показывали пальцами даже за пределами квартала.

Мадам Дуарте утешала, вытирала слезы, лечила ушибы, зашивала умышленно разорванную одежду. И ничуть не обескураженная притеснениями, которым подвергались ее дети, еще ожесточеннее бросалась в битву. Дело стоило того: ей предстояло завоевать такое положение в обществе, которое позволяло бы рассчитывать на безоговорочное уважение со стороны окружающих. Апофеозом ее эмансипации могло стать лишь замужество дочерей. Нужно было свести их с лучшими женихами города. Тогда победа будет полной. Мадам Дуарте могла бы в мире и спокойствии радоваться приветствиям своих клиентов-офицеров и чистоте своих тарелок. Удачное замужество дочерей было вторым этапом на пути восхождения бывшей служанки.

Элиза, ее старшая дочь, нашла работу секретарши в одной из контор Хунина. Когда она, усталая, возвращалась вечером домой, мать заклинала ее стряхнуть усталость и уделить внимание постояльцам, не все из которых, быть может, блистали красотой и элегантностью, но все имели хорошее положение в обществе.

Элиза качала головой.

— Да, мама. Он взял меня за руку.

— Хорошенько запомни, — повторяла мадам Дуарте. — Не позволяй ему завладеть ничем… кроме перчатки!

— Мама, я ни на кого даже не взглянула, — утверждала белокурая Бланка.

Арминда, которой было тогда всего пятнадцать лет, спрашивала с простодушием, внушавшим беспокойство:

— Как мне поступить, если сержант захочет меня поцеловать?

Только двенадцатилетняя Эвита не допускалась на эти вечерние совещания. Однако она пряталась за дверью и подслушивала без зазрения совести, сжимая в кулачке губную помаду, похищенную в комнате старшей сестры.

Арминда перешивала сестренке лифчик, который стал ей слишком узок. Мать пыталась поправить дело, оттянув его вниз, но тогда открывался вырез и расстегивались пуговицы на уровне груди. Часто нитки ослабевали, и не выдерживал длинный голубой шнурок, который Эва с трудом вдевала в свой лифчик из тика. Мать собиралась купить ей новые наряды, такие же, как у остальных сестер.

Арминда по приказу матери, а также потому, что лучше всех умела выполнять такую работу, подрубала нижние юбки, сидя в уголке обеденной залы. Клиенты устремляли отчаянные взоры на эту пенистую волну женского белья, в ворохе которого они представляли себе очаровательное взросление дочерей Дуарте. Хороший тон, который с таким трудом установила мадам Дуарте в своем пансионе, отступал перед этой демонстрацией прозрачных дамских финтифлюшек.

В двенадцать лет Эвита наряжалась словно взрослая дама, заимствуя у сестер и матери нижнее белье, платья, шляпки и другие атрибуты шокирующей обольстительности. Она играла со своим физическим преображением, со своим неблагодарным возрастом, будто исполняла большую роль на сцене. Во время трапез она спускалась по лесенке, что вела в обеденный зал, походкой звезды мюзик-холла в ревю на Бродвее. Ошеломленные постояльцы наблюдали, как она с наигранной небрежностью приподнимает юбки выше колен.

То, чего не могли позволить себе старшие дочери Дуарте, чтобы не прослыть по крайней мере ветреницами, девчушка двенадцати лет, вроде Эвиты, могла совершать безнаказанно. Однако, кроме подобных появлений в столовой, Эвита, взрослеющая на глазах, не допускала никаких отклонений от приличий. Она садилась перед своей тарелкой прямо и чинно.

Неосознанное возбуждение, вызываемое девчушкой, парадоксальным образом приносило в конце концов свои плоды. Оно подталкивало мужчин, проживавших в пансионе, к взрослым дочерям мамаши Дуарте. Маленькая Эвита невольно превращалась в этой ситуации в нечто вроде балаганного зазывалы. Она электризовала мужчин, превращала нерешительных и вялых кандидатов в мужья в неистовых воздыхателей.

А когда постояльцы пансиона в сумерках бросали взгляды за окно, они могли разглядеть, как сушится в саду на веревке женское белье, медленно колыхаясь на ветру, словно мираж…

На двусмысленных и торжественных путях, ведущих, как представляла себе мамаша Дуарте, к замужеству, Эвита была единственной строптивой ученицей. Она упражнялась в кокетстве и на этом останавливалась.

Мускулистые руки, свежие запахи земли, которыми веяло от проходивших мимо мужчин, постукивание их сапог ее не интересовали. Эвита уединялась в саду или в уголке кухни, чтобы полистать журналы о кино. Строгая юбка сидела на ней безупречно. Время от времени, когда она переворачивала страницы, на запястье позвякивали браслеты сестер. Она снимала туфли на высоких каблуках и вновь становилась ребенком на те часы, пока читала о блестящей жизни кинозвезд, королев нынешнего времени, власть которых простиралась далеко за пределы их стран.

Тем временем мадам Дуарте продолжала заботиться о своих дочерях, как о племенном скоте. В конце концов Элиза, старшая, оказалась предметом страстного влечения аргентинского офицера, который проживал в пансионе и мог добиться Элизы, лишь женившись на ней. Так и случилось. Элиза вышла замуж за своего офицера. Бланка, обладавшая от природы белокурыми волосами и личиком пухлой мадонны, стала второй из сестер, которой довелось пройти под сводами церкви в качестве невесты. Супруг полностью удовлетворял тщеславным ожиданиям мамы Дуарте. Хусто Родригес считался довольно крупным землевладельцем и разъезжал в сверкающем «форде».