Немец профессор Рихтер отличился не только работой над предполагаемой аргентинской бомбой, но и весьма эффективными советами одному из бывших шефов гестапо доктору Тэуссу по устройству камеры пыток для полиции Филомено Веласко. Комната представляла собой чудовищное подобие гимнастического зала для непристойной и жестокой гимнастики. Сеанс в этой комнате продолжался с вечера до утра. Кулачные удары, электрический ток, пощечины чередовались с полными стаканами коньяка. Эти развлечения часто заканчивались смертью пациента. Месяц спустя после заявления Перона об атомном обновлении его страны доктор Рихтер был арестован под тем предлогом, что недостаточно далеко продвинулся в своих работах.

Поскольку аргентинские леса были истреблены и приходилось покупать бумагу за границей, Перон объявил, что отныне бумагу будут производить из национального достояния — сахарного тростника. Таким образом появится больше бумаги для аргентинских газет и больше восхвалений Хуана Перона в этих газетах исключительно национальной закваски.

Бразильским журналистам Перон незамедлительно заявил:

— Если в Аргентине нет оппозиционной прессы, я ее создам!

Перон улыбался. Фраза получилась великолепной. Оппозиционеры находились под замком, а свежий номер газеты «Да Прэнса» восхвалял чету Перон с разнузданным бесстыдством!

Постоянные уверения с целью убедить рабочих в их привилегированном положении были внезапно прерваны прибытием полков для подавления забастовки.

— Никогда больше не увидят солдат, идущих против рабочих! — провозгласил когда-то Хуан Перон.

И вот Перон все-таки вынужден применить силу против самой крупной забастовки со времени его прихода к власти.

Опавшие листья тонут в луже крови. Двое железнодорожников пали на этом месте, куда кто-то украдкой принес цветы. Армия занимает город Кордова. Солдаты не осмеливаются зайти в кафе. Они пьют мате на улице, как прокаженные. Сегодня армия нужна Перону, а завтра на заре она выдвинет свои требования. Перон теряет свою рабочую армию и должен заменить ее другой армией, настоящей, сильной, постоянной, если он хочет удержаться на троне.

Противостоящие толпы уже догадываются, что произошли перемены, что предстоит низвержение икон. Рабочий, одурманенный мечтами, открывает затуманенные глаза. Солдат выходит из долгого летаргического сна. Его призывают. Может быть, для него открывается эра почестей и публично раздаваемых наград, чего он был так долго лишен в пользу рабочего.

Время от времени дети приближаются к охапкам хризантем, но солдаты отбрасывают цветы подальше. Дети и солдаты играют в кошки-мышки, их разделяют только букеты цветов, скользящие по крови на мостовой. Глаза детей слезятся от пыли, а солдаты продолжают потягивать мате. Начальник станции Кордовы мечется без видимой цели со своими знаменами. В конце концов рабочие перекрывают железнодорожные пути. Поезда не пройдут.

Солдаты делают зарядку, чтобы придать себе уверенности, а железнодорожники перекусывают прямо на рельсах, запивая из горлышек припасенных заранее бутылок. Они сидят на корточках или лежат, но не находят покоя. Иногда в окно казармы летит камень, и тогда солдат осторожно вынимает кусок стекла, дребезжащий в створке, и с отвращением выбрасывает его в мусорный бак. Солдаты стреляют в воздух. Дети и вороны бросаются врассыпную.

Дыру в окне закрывают газетой. Кое-кто из солдат бреется, кто-то меняет рубашку, ожидая команды. Сорванные плакаты с портретами Эвиты кружатся между рельсов.

Несколько железнодорожников поднимаются в товарный вагон. Это смена караула, похоронное бодрствование. Они охраняют тела убитых товарищей, защищают их, стоя вокруг со скрещенными руками. Солдаты-перонисты готовятся атаковать вагон, который заменяет бастующим часовню. Нужно завладеть телами. Нельзя оставлять их, как знамена из плоти, в руках мятежников. На товарном вагоне крупными буквами гудроном написано место назначения: «Коррьентес».

С наступлением ночи внезапно появляются грузовики с потушенными фарами. Солдаты спрыгивают на землю и с криками устремляются в темноту. Вспыхивает ослепительный свет, солдаты с оглушительными воплями стремительно бросаются к вагону, но так же быстро останавливаются. Их беспокоит тишина.

Потом они различают шепот. Солдаты открыто поднимают автоматы, держа пальцы на спусковых крючках.

Железнодорожников больше нет, остались только женщины в трауре. Стоя на коленях между рельсами, они молятся. Солдаты на мгновение замирают в нерешительности. Потом следуют резкие сухие приказы. Солдаты быстро приближаются, расталкивают женщин, отбрасывают их на насыпь. Поднимаются в оставленный вагон. Изнутри доносятся крики злобы и разочарования. Тел жертв там больше нет. Убитых товарищей унесли железнодорожники Кордовы, в спешке оставив вагон-приманку.

Рано утром приходят двое делегатов-рабочих, размахивая белой рубашкой. Это парламентеры. Они позволяют солдатам увести себя и исчезают. Через некоторое время солдаты дают несколько залпов, чтобы напугать тех, кто остался, и отступают назад.

Тщетно ждут они всплеска паники. Эта сомнамбулическая война изматывает всех, превращаясь в запутанную, непонятную свару. В небе появляются журавли. Толпа шагает молча, рука в руке. В городе опущены занавески. Кортеж проходит перед лагерем солдат.

Снова звон стекла, выстрелы. Один из военных, застрявший в толпе, испускает крик. Его сталкивают в водосточный желоб целым и невредимым. Он выбирается на четвереньках, револьвер хлопает его по ляжке. Снова раздаются выстрелы. Проснувшиеся дети торопятся на улицу. Знамена едва шевелятся в этом зябком марше. Это даже не знамена, а рубашки, привязанные к палкам.

Эвита в Буэнос-Айресе принимает важное решение: она поедет на место сама.

Эвита выходит на каждой станции и с высоты поспешно устанавливаемой переносной трибуны читает нотации железнодорожникам, умоляет их не вести себя подобно коммунистам; она кричит, осуждает и заклинает железнодорожников не предавать ее… Эвите кажется, что она продолжает свою большую речь в ночь на 17 октября. Она надеется, что призыв к железнодорожникам обратит эту массу в новую волну народной поддержки ее персоны, так же, как на пользу пошла ей история с операцией.

Перон, обеспокоенный блестящим турне Эвиты, объявляет в Буэнос-Айресе:

— Вы, железнодорожники, не проявили ни капли благодарности… Я дал вам все, о чем вы просили. Единственное, что я вам не предоставил, это луну. И если вы ее не получили, то только потому, что никогда не просили ее у меня…

По своему обыкновению Перон выкручивается с помощью затертой остроты.

Эвита напрасно проливала слезы перед забастовщиками. Песо обесценился, за два года стал стоить в два раза меньше. Европа миновала пик голода, и аргентинская говядина не может больше обеспечить выигрышное положение для страны. Деньги, скопленные во время войны, растрачены. Армия сражается, но сражается против рабочих. Перон безуспешно объявляет газету «Да Прэнса» собственностью народа, чтобы заставить забыть забастовку железнодорожников. Сбережения многих семей сгорают прямо в руках…

Эвита не приносит ничего, кроме своих абстрактных горестей, криков женщины, борющейся за монополию популярности. Голод среди железнодорожников интересует ее лишь в качестве прикрытия своего аппетита к славе, аппетита, непрестанно терзающего ее.

Но вдруг Эвиту скручивает боль, неподдельная боль. Из прежде покорной и немой толпы раздается крик, который непрерывно звучит в ее ушах… Крик, вырвавшийся из уст безликого монстра… «Да здравствует вдовец Перон!» Ужасное приветствие… Крик отражается от стен, сочный, перехватывающий горло хрупкой богини на высоких каблуках и с высоченной прической…

На одном дыхании Эвита советует своей отшатнувшейся публике, как невоспитанным детям:

— Не ведите себя, как коммунисты!

— Мы голодные перонисты! — раздается чей-то голос.

— Я приглашу вас к своему столу.