Алла Тарасова, Иван Москвин, Борис Смирнов, Ольга Книппер-Чехова, Михаил Кедров… Это — МХАТ. А еще — Вера Марецкая, Иосиф Туманов, Сергей Юткевич. Здесь много лет жили Любовь Орлова и Григорий Александров, но этот факт мемориальной доской не отмечен, поскольку великие мастера советского довоенного кино переехали на Малую Бронную. Первая же доска была установлена в середине сороковых — и на ней имя самого «главного» жителя этого дома Владимира Ивановича Немировича-Данченко.

Жильцов здесь много, сегодня это в большинстве своем те, кому мемориальные доски не положены, да и не надо; дай бог каждому и всем вместе здоровья. Но громкие имена в доме остались, и среди них есть и фамилия, которая, казалось бы к театральному дому иметь отношение не должна, — Кристалинская. И если заглянуть в уцелевшие после войны домовые книги, значится она здесь с конца тридцатых годов, когда дом начал заселяться.

Нет, ни Майя Владимировна Кристалинская, ни ее отец, мать или сестра здесь никогда не жили. Владимир Иванович Немирович-Данченко в свое время выбрал этот дом не только потому, что он был красив и удобен. Сибарит, большой ценитель комфорта и хорошеньких женщин, сам он занимал одну из лучших квартир (теперь там музей); зайдите, окунитесь в мир старого московского дома, и он околдует вас, даже если вы и не мыслите себе жизнь без шкафа-купе в передней, холодильника «Бош» и спального гарнитура белого цвета; а здесь тяжелые шторы, стулья с высокими спинками, плюшевые кресла, письменный стол в пол-кабинета, пенсне на нем, фотографии с дарственными надписями на стенах… О tempora, как же бесследно ты исчезаешь, прошлое, — по-английски, не прощаясь! Налево, за углом Глинищевского, было, есть и, вероятно, долго еще будет длинное и с будто нарисованными на фасаде колоннами здание музыкального театра, где всеми почитаемый режиссер, переехавший по соседству в Глинищевский, был Богом, не покидая при этом родной Художественный, который и после кончины Станиславского оставался так же великолепен, и ни единый кирпичик, вложенный великим реформатором в его здание, не потрескался. Вот с музыкальным театром и связана была жизнь не только Немировича-Данченко, но и еще одной квартиры в доме № 5/7. Среди ее обитателей и была миловидная дама с фамилией Кристалинская. Дама — потому что женщин этого дома гражданками или товарищами называть неудобно.

…Самара в начале века являла собой обычный губернский город, примечательный в первую очередь Волгой, настолько широкой, что здесь могла бы выстроиться в ряд целая пароходная флотилия, да и глубиной Волга возле Самары тоже не обделена, а тут еще солидных размеров порт, пропахший рыбой, пиленым лесом на баржах и зерном в туго набитых мешках, дожидавшихся погрузки на причале. И так же, как и в других городах Поволжья, жизнь в Самаре не была скучливой. Город имел свои театры, драму и оперу, где охотно выступали не только гастролирующие антрепризы, но и отдельные столичные знаменитости; жаловали Самару и солисты императорских театров, здесь давали концерты Шаляпин, Собинов, Фигнер, приезжали Вяльцева, Панина. И кого тут только не было! Вот Карузо не приезжал, а мог бы и заехать, но он, бывая в России, предпочитал петь в Большом и Мариинском.

Но только операми и концертами заезжих грандов Самара обделена не была. Летом музыку можно было услышать на улицах в центральной части города, в широко распахнутых окнах особняков, словно приглашавших прохожих остановиться и послушать, а она рождалась где-то за окнами, в глубине гостиной, — рояль, скрипка, виолончель или рояль с гитарой, и тогда женский голос с чувством и непременным цыганским надрывом пел: «Отцвели уж давно хризантемы в саду, а любовь все живет…» — или же с чувством, но без надрыва: «Уж только вечер затеплится синий…» А вечер, и впрямь синеватого цвета, наплывает с Волги; духота в городе; Волга бессильна разогнать ее, из раскрытых окон одного из особняков на Николаевской тоже летит в город музыка — останавливаются прохожие, их всегда много, они охотно аплодируют: уж больно исполнители мастеровиты. Были и те, кто специально приходил сюда как на концерт, зная, что в этом доме живет самарский меломан Илья Семенович Кристалинский, владелец аптечного магазина, в аптеке у него — хорошие лекарства, а дома — хорошая музыка.

У Ильи Семеновича и его жены Фани пять дочерей, а сына — ни одного; что ж делать, аптекарь все равно доволен, дочери все красавицы, все талантливы: Рая играет на виолончели, Мария — на фортепиано (в доме отменное пианино фирмы «Шредер»), на скрипке играет Лиля, а иногда и младший брат Ильи Семеновича, Ефим, он вернулся из Америки, семьи у него нет, а есть скрипка, и играет он как виртуоз.

Большая семья Кристалинских была хорошо известна в городе не только благодаря музыке, но и лучшему в Самаре аптечному магазину, где есть буквально все, необходимое человеку, чтобы он был здоров. Так говорил Илья Семенович отцам города, когда навещал их с поздравлениями по случаю именин или большого праздника, и непременно с дорогими подарками. Аптекарь понимал, что иначе ему и его большому семейству не выжить, потому что, заболев, именно к нему сии отцы и присылали за лекарствами, это было престижно — как престижно жить еврейскому семейству в этом довольно заметном в России городе. Черта оседлости, проведенная когда-то рукой недальновидного российского монарха, отбросила живущих на русской земле евреев далеко от больших губернских городов, поселила в Малороссии и Белоруссии, в небольших местечках и колониях. Евреи и этому были рады: все же родная земля, на ней родились, в нее и уйдут; народы, которым она принадлежала, добры к ним и не в аренду ее сдали, а навсегда поселили, но вот погромы… Что ж, в семье не без урода.

Погромщики нет-нет да наведывались в поселки, жгли лавки, до смерти били стариков, калечили и пугали детей, над поселками стоял стон, плач, крики, слышались пьяные вопли: «Бей жидов!» А когда, ублажив свои тела и души, но не иссушив до конца злобу, мародеры уходили, старый еврей запрягал свою уцелевшую, изъеденную слепнями лошаденку в яблоках, ехал к знакомому ребе в соседнее местечко, чтобы спросить: «Что делать?» И ребе, уныло глядя на старика, отвечал тихим спокойным голосом, будто ничего не случилось: «Терпеть». А на второй вопрос — «когда это кончится?» — качал головой и, подняв глаза к небу, мудро советовал: «Спроси у него…» Оставалось смириться, что евреи и делали. В России, на Украине, в Белоруссии, Бессарабии.

Но был и другой путь. Сделать по нему первый шаг непросто, для этого нужна смелость, и смелость заключалась в том, чтобы выдержать презрение своих собратьев, своих соплеменников, своих единоверцев, ведь те, оставаясь собратьями, уже не будут единоверцами, стоит только сделать этот шаг, определяющий всю дальнейшую жизнь.

Ты, еврей по рождению, вероисповеданию, едва появившись на свет, прошедший через известный обряд в синагоге, вызывающий улыбку у мужчин и любопытство у женщин, отрекаешься от своего Бога и падешь к ногам его Сына. Ты идешь не в синагогу, ты идешь в церковь и будешь ходить в нее всю оставшуюся жизнь, поскольку отныне ты христианин.

Значит, ты — вероотступник, предавший свой народ?

Может быть, так. Но мудрый ребе скажет: «Может быть, и нет». Послушайтесь мудреца, братья и сестры, и не плюйте в душу вероотступнику… Загляните лучше в его глаза и прочтите в них просьбу услышать его. Не нужно церковные и библейские догматы превращать в догматы жизни. Надо бы жить по правилам, писанным нашими высоконравственными предками, но мы уже не такие, как они. Стало быть, и правила меняются. Вот только понятия о честности и добре — вечны.

Что и имел в виду мудрый ребе — доброту народа, давшего бедному еврею свои земли и смотревшего на него как на человека, никогда и никому не приносящего вреда.

И еврей, живя на его земле, все более и более корнями своими врастал в эту землю, превращаясь в русского, украинского, белорусского или молдавского еврея. Да, кто-то его не любил, кто-то даже ненавидел, но где и в какой стране все любят инородцев? Нет-нет, бывает, да и поколачивают.