— Нет! Нет! — воскликнула Бригида. — Ты ошибаешься, мама, я уродилась в отца… В бедного отца моего, который, так же как и я, не был ни хрупким, ни изнеженным и по-французски не говорил, и на рояле не играл, и высокопарно выражаться не умел, но зато он был таким тружеником, что в течение двадцати лет зарабатывал для тебя, мама, не только на хлеб, но и на торты, конфеты, приемы и наряды…

— Бригида, — вскричала Жиревичова, — ты оскорбляешь мать!

Разгоревшиеся глаза девушки снова погасли, и она глубоко вздохнула.

— Прости меня, — сказала она, понижая голос, — я вспылила, прости. Но что мне делать? Я ведь просила тебя, умоляла…

— И будь уверена, — ответила Эмма, остановившись посреди комнаты и вся дрожа, — что никакие твои просьбы, мольбы и уговоры ни к чему не приведут. Ты сошла с ума, вот и все, а я не собираюсь ни потворствовать этому безумию, ни страдать из-за него. Что сказал бы пан Станислав? Что сказала бы Лопотницкая? Я не смогла бы уже никогда переступить порог ее дома. Да разве мы в пустыне живем, чтобы выходить замуж за кого вздумается, за каких-то мельников и каменщиков? Мы живем среди людей, и кого люди презирают, тех и мы… если не хотим, чтобы нас презирали… в грязь втоптали!.. Так поступать велит нам наше достоинство, наши благородные чувства. Но разве у тебя есть хоть капля собственного достоинства? Разве ты понимаешь, что такое благородные чувства? Ты всегда была грубой и доставляла мне одни только огорчения. Я родила тебя в более страшных муках, чем обоих твоих братьев; ты была беспокойным ребенком и не давала мне спать, орала по ночам неизвестно почему… А потом тебя не удалось ничему научить, никаких способностей у тебя не было… Бог ведает, почему и отчего ты росла большой и сильной, как простая девка, а вот теперь…

Жиревичова говорила еще долго и все в том же духе, продолжая ходить по комнате, размахивая руками, раскрасневшаяся, с горящим взглядом. Бригида молчала, она была как в воду опущенная; на лбу у нее образовалась глубокая морщина, а черные глаза, устремленные вниз, выражали глубокую боль.

Наконец, Жиревичова выбилась из сил и остановилась.

— Ну, — сказала она повелительным тоном, — садись за работу, успокойся сама и дай мне тоже отдохнуть. А глупости эти выкинь из головы раз и навсегда…

Бригида подняла голову.

— Нет, мама, — ответила она, — я не сяду, не примусь за работу и не выкину из головы эти глупости… я пойду сейчас к нему и скажу, чтобы он заказал оглашение. Я уже совершеннолетняя… Ксендз выдаст мне метрику… Через две недели мы поженимся.

Она сказала это мрачным, но решительным тоном. На лице Жиревичовой отразилось сильнейшее беспокойство. Да, Бригида могла это сделать, она действительно была совершеннолетней, ксендз действительно мог выдать ей нужные документы, они действительно могли обвенчаться без ее согласия! Итак, чтобы побороть чертовское упрямство девушки, остается одно-единственное средство. Если Эмма не хочет опозориться перед людьми, если она хочет прямо смотреть в глаза Лопотницкой и Станиславу, она должна прибегнуть к этому единственному средству.

В воображении Жиревичовой промелькнул образ какой-то актрисы; она видела ее когда-то на сцене онгродского театра в роли матери, проклинавшей не то сына, не то дочь. Она не могла точно вспомнить слова проклятья, но перед глазами у нее стояла, как живая, внушительная и патетическая фигура актрисы.

И вот она вышла на середину комнаты, воздела руки и воскликнула:

— Раз так, то я прокляну тебя, подлая дочь! Прокляну вместе с твоим Сосниной и со всеми Соснинами, которые у вас родятся… Слушай же! Пусть проклятие матери…

— Мама! Мама! Мама! — закричала в страхе Бригида и, кинувшись к Жиревичовой, пыталась схватить ее за руки, за платье, чтобы только помешать ей договорить. Она была смертельно бледна и дрожала с головы до ног. — Мама! Не проклинай! — кричала она. — Мама, перестань, ради бога!.. Проклятие матери!.. О, я боюсь… За что же его проклинать! И детей… Мама, сжалься… Не будет благословенья божьего… ужасно!..

И рослая, стройная Бригида рухнула к ногам матери. Но пани Эмма резко отпрянула от дочери. В холодных ее глазах сверкнуло торжество.

— Да, — вскричала она, — раз мать проклянет, значит не будет божьего благословения… до четырнадцатого колена!.. Слышишь? До четырнадцатого колена! Голод, мор, змеи, саранча, мрак и все прочие египетские казни! Если ты не пообещаешь мне выкинуть из головы глупости, то я прокляну всех твоих Соснин до четырнадцатого колена! Ну что? Почему ты молчишь и лежишь, как мертвая, уткнувшись лицом в землю! Будешь еще противиться?! Ну, так слушай же! Пусть проклятие матери…

— Мама! Мама!

Бригида поднялась с пола.

— Не будет благословения божьего! — крикнула она. — Как страшно!

— Пусть проклятие матери…

— Погоди, мама, погоди! Остановись! Не губи моей и его души. О, несчастная я! Ухожу, ухожу! Уйду с глаз твоих прочь! Сделаю, как ты хочешь! О, лучше бы мне не родиться…

С этими словами, отчаянно рыдая и шатаясь как пьяная, она стремительно выбежала из дому.

Вечер был холодный; двор погрузился в глубокий мрак. Бригида побежала к воротам, у которых ее ждал статный мужчина с длинными густыми усами, одетый в простой городской костюм. Увидев Бригиду, он быстро шагнул ей навстречу.

— Ну что? Ну что? — спросил он нетерпеливо. — Уговорила? Она согласна? Можно мне пойти к ней?

Рыдающая Бригида, со свойственной ей порывистостью, схватила его за руку.

— Не согласна!.. Хочет проклясть и меня… и тебя! Уже начала проклинать!..

Он обнял ее, прижал к себе и долго молчал; потом грустно сказал:

— Мать проклянет, значит не будет благословения божьего. Я не могу взять тебя без материнского благословения. Какая она ни есть, все же она твоя мать… и наконец…

Руки его опустились, он поднял голову:

— И наконец… в чем дело? Кто я такой, вор, пьяница, бродяга, чтобы проклинать меня за то, что я полюбил девушку и хочу жениться на ней…

Бригида ничего не ответила и, покорная, словно застывшая, отодвинулась.

— Ты все испробовала? — спросил он немного погодя. — Просила? Убеждала? Говорила, что у меня есть верный кусок хлеба для тебя и даже для нее? Пусть у людей спросит. Пусть назначит срок, чтобы получше узнать меня. Я на все согласен… только не на проклятие.

Бригида продолжала молчать.

— Нам, как видно, с тобой только попрощаться и остается.

Бригида громко всхлипнула, и он снова обнял ее.

— Ну, ну, не надо, — говорил он, — может быть, старуха опомнится еще и подобреет. И у меня ведь сердце разрывается и плакать хочется… Знаешь что? Когда выпадет снег и у нас, каменщиков, окончится работа, я вырвусь как-нибудь в свободный день к тебе и узнаю… да хотя бы только чтоб взглянуть на тебя приеду, черноглазая ты моя!

— Приедешь? На самом деле приедешь? — спросила Бригида обрадованно, и в голосе ее зазвучала надежда.

Уже выпал снег, и переходившей улицу маленькой худенькой женщине было, вероятно, не слишком жарко в жиденькой, едва подбитой ватой жакетке, и все же ее круглое лицо напоминало красное яблочко, а маленькие глазки блестели, как черные бисеринки. В них то появлялись слезы, то мелькала тревога; время от времени она заламывала руки и тихо стонала:

— О боже мой, боже! Неужели это правда? Неужели это возможно?

Войдя во двор, она стрелой помчалась к квартире Жиревичовой.

— Дорогая моя! — крикнула она еще с порога. — Я не выдержу… я чуть жива… Светопреставление… Стась… Стась… наш Стасечек.

Она опустилась на диван, заломив руки и уставившись в одну точку. Жиревичова, которая наигрывала какой-то вальс, с особенной силой ударяя по клавишам в трогательных и мелодичных местах, подбежала к ней.

— Стась? Что случилось со Стасем? Заболел? Умер?

— Нет, нет, нет! Две недели тому назад он продал Жиревичи и уехал куда-то далеко, в Белоруссию, что ли, к каким-то родственникам…

— Уехал?