Алойзы Дарвид стоял на перроне, смешавшись с толпой; до ушей его доносились обрывки разговоров.

— Не уедет! — произнес чей-то голос.

— Уедет! Еще достаточно времени! — возразил другой.

— А он нарочно ее задерживает, чтобы не уехала!

— Но она действительно прелестна! И улыбается так же восхитительно, как поет!

С другой стороны возле Дарвида переговаривалось несколько голосов.

— Молодец малый! Вы посмотрите, посмотрите, как он ее заговаривает, а ведь нарочно… Бедняжка, придется ей, как миленькой, вернуться в город!

— Как можно! Это будет просто невежливо с его стороны!

— А кто этот белокурый красавчик? — спросила какая-то женщина.

— Молодой Дарвид. Сын этого известного коммерсанта.

— Такой молодой! Совсем мальчик!

— Когда у человека миллионы, он, как персик на солнце, быстро созревает.

— На каком же это они языке говорят? Не могу разобрать, но не по-французски.

— По-итальянски: она ведь итальянка.

— Ну и ловко же он болтает по-итальянски, что твой итальянец!

Тот же голос, который говорил о персике, заметил:

— Миллионы — все равно как святой дух: к кому придут, тот сразу на всех языках заговорит.

Все отъезжающие уже скрылись в вагонах, и, сухо постукивая, стали захлопываться дверцы. На этот раз артистка заторопилась, но молодой Дарвид сказал несколько слов, и она сначала с удивлением взглянула на него, а затем по лицу ее разлилась обворожительнейшая улыбка. На что-то соглашаясь и за что-то благодаря, она кивнула головой с видом королевы, милостиво соглашающейся принять от своих подданных изъявления почтительнейшей преданности.

В толпе, окружавшей старшего Дарвида, кто-то засмеялся:

— Ну и хват малый! Ведь не пустит ее!

— А какой красавчик этот молодой Дарвид! — отозвался девичий голосок.

— Как есть королевич! — прибавил другой.

— Что же это будет? Она не уедет!

— Уедет!

— Бьемся об заклад!

— Согласен!

В одну минуту за спиной Дарвида несколько человек побились об заклад в том, уедет или не уедет сегодня женщина, с которой разговаривал его сын. На тонких губах миллионера появилась довольная улыбка, глаза из-за стекол пенсне глядели на сына почти с нежностью. Королевич! Да! Сколько непринужденной грации в движениях! Какое великолепное пренебрежение к глазеющей на него толпе! А видно, везет ему в любви! Эта артистка с европейской славой так и пожирает его своими черными очами.

Раздался третий звонок, и в то же мгновение воздух прорезал протяжный свист. Колеса вагонов медленно и мерно завертелись и покатили по рельсам.

— Так и есть! — крикнул кто-то в толпе. — Не уехала!

— Я проиграл! — отозвалось несколько голосов.

— Как хорошо, что этот красавчик поставил на своем! — прозвенел девичий голосок.

Вдруг с дальнего конца перрона снова донесся свисток паровоза и послышалось четкое постукивание колес о рельсы; вдали показалась какая-то черная масса, с каждой секундой она приближалась, и, наконец, под султаном дыма явственно обозначились очертания паровоза и нескольких вагонов. Это был поезд-игрушка, маленький, свежевыкрашенный; горела на солнце желтизна меди, сверкал синевой лак, алели в окнах бархатные подушки. Поезд остановился. Проводник распахнул дверь и замер в выжидательной позе, а Мариан жестом пригласил в вагон знаменитую артистку.

Теперь стоявшая на перроне кучка людей все разгадала и пришла в восторг. Причудливость затеи, на которую была выброшена такая уйма денег, поразила воображение людей умеренных, пробудив в них сочувственный интерес к золоту и к сумасбродным выходкам, независимо от их цели и значения. По перрону разнесся сухой всплеск аплодисментов, но вскоре паровоз снова дал свисток, и маленький экстренный поезд тронулся в путь, отстав от большого, обычного, всего на пять минут.

Алойзы Дарвид встал у входа в вокзал, откуда мог наблюдать за сыном, медленно идущим по перрону. Он смотрел на Мариана с тревожным любопытством, заметив в нем, к своему удивлению, нечто непонятное. Вопреки тому, чего следовало ожидать и что казалось естественным, в выражении лица и в движениях Мариана не чувствовалось ни юношеской радости или удовлетворения совершенным поступком, ни грусти, вызванной отъездом женщины, ради которой он совершил этот поступок. Когда на перроне раздались аплодисменты, юноша обернулся и окинул толпу мимолетным взглядом с таким равнодушием, как будто это был предмет, недостойный даже презрения. Теперь тоже весь его облик выражал полнейшее равнодушие, даже скуку, от которой опустились углы губ и чуть поблекли розовые щеки, а в синих прозрачных глазах, устремленных вдаль, запечатлелись неудовлетворенность или разочарование, Мечта или даже мечтательность, тщетно ищущая в пространстве некий неуловимый призрак. Он не заметил отца: прозрачные глаза его смотрели куда-то вдаль; не заметил Дарвида и барон, долго рывшийся в кошельке, пока не достал, наконец, десятирублевую бумажку и не бросил ее носильщикам, которые внесли в вагон свертки и цветы певицы. При этом он процедил сквозь зубы:

— У меня нет мелочи!

Мариан, не выходя из задумчивости, как бы безотчетно сказал:

— Как странно!

— Что? — спросил барон.

— То, что все на свете так мелко, мелко…

— Кроме моего аппетита: аппетит у меня сейчас огромный! — воскликнул барон.

«Ну и тех баснословных сумм, которые, должно быть, тратит Мариан», — подумал Дарвид, направляясь к своей карете.

Проходя по вокзалу, он услышал еще несколько замечаний, которыми обменивались в публике.

— За пятиминутный разговор с красивой женщиной отвалить столько денег — это характер!

— Многообещающий мальчик! А?

— Особенно для папы!

— Говорят, и долгов же у него, как волос на голове!

— Он и занимает в расчете на папин карман…

— Или на папину смерть…

Другие говорили:

— В таких руках эта «maleparta»[63] скоро полетит ко всем чертям.

— Почему maleparta?

— А что, можешь ты себе представить святого Франциска Ассизского, который наживал бы миллионы?

Пока карета проезжала одну улицу за другой, в голове Дарвида теснились самые противоречивые мысли. Да, да, этот мот способен поглотить золотой песок из любой золотоносной реки! Но с каким изяществом он это делает — поистине королевич! Можно гордиться таким сыном, но вместе с тем он сильно обеспокоен и огорчен. Нельзя допускать, чтобы это продолжалось до бесконечности. Мальчик делает долги в расчете на его смерть! И эта полнейшая праздность! А чего стоит человек без труда? На нем уже сказываются последствия безделья: какое-то преждевременное увядание, бесплодная мечтательность… Но как хорош собой! У него такой вид, как будто он родился с княжеской короной на голове!

Поднимаясь по мраморной лестнице своего дома, Дарвид сказал одетому в ливрею швейцару:

— Когда пан Мариан вернется, передать, что я прошу его зайти ко мне.

Час или больше Дарвид провел один в своем кабинете за письменным столом, просматривал разные письма и счета, что-то отмечал и записывал, но по лицу его то и дело пробегала отвратительная судорога и от нервных движений руки отвратительно шуршала бумага… Наконец дверь из прихожей открылась, и с шляпой в руке в кабинет вошел Мариан. Едва переступив порог, он начал:

— Добрый день, отец. Я очень рад, что ты меня позвал, уже давно я не имел удовольствия разговаривать с тобой. Мы оба так заняты. Несколько недель меня целиком поглощала Бианка Бианетти.

Он держался вполне свободно, хотя был совсем не весел. Дарвид, стоявший возле круглого стола, пристально поглядел на сына и спросил:

— Ты влюблен в эту актрису?

Мариан искренне, почти громко рассмеялся:

— Такой вопрос, дорогой отец, это святилище, возведенное на маковом зернышке; любовь, говорят, святыня, а моя прихоть в отношении этой прелестной Бианки…

— Маковое зернышко, которое ты возишь по свету в экстренных поездах, — докончил Дарвид.