Генка любил обеих — в этом была его главная трагедия. Прошлым летом, когда школа закрылась на каникулы, Генка был вынужден взять скрипучий Сливин велосипед и ехать сначала на левый берег, чтобы, часа два разъезжая по улице Сакко и Ванцетти, увидеть Лию, а потом катить в противоположный конец города — на ближние выселки, — чтобы поглядеть на Тосю.

Бант у Тоси подрагивает во время ходьбы, и голову она держит прямо, словно боится, что бант ее свалится куда-нибудь.

— Мальчики, — сказала Тося, подходя к «камчатке», — вы втроем должны сделать транспарант к Первому мая: «Да здравствует дружба народов!»

Надо же — и причину выдумала. Нет бы — просто подойти, полюбопытствовать, как другие. Красивые — они всегда хитрые, это Генка сколько раз замечал.

— А мы рисовать не умеем, — сказал Слива из-под челки.

— Но вы же не выполняли еще никаких поручений! — сказала Тося.

— Как не выполняли? — спросил Слива, поскольку уж ввязался в разговор и вынужден был отвечать за всех троих. — А турник мы делали? А двор озеленяли?

— Но это когда вся школа озеленяла и когда все на спортплощадке работали! Скоро слет, а за вами отдельно ничего не числится!

Глаза у Тоси большущие и всегда одинаковые — никогда не расширены, не сужены: хлопнет она ресницами — и глаза опять, как были, — вроде как у той куклы, которой Катя нечаянно оторвала голову, а Генка потом приделал ее с помощью гвоздя и жженой проволоки.

Генка попробовал представить себе Тосю на базаре: как, например, гонится она за Корявым или разглядывает французские подштанники, всего одну войну ношенные, — и ничего у него не получилось. Лия и Тося были из другого мира. А у Генки случилось раздвоение личности: в одной половине личности шумел базар, а в другой — обсуждали пионерские дела аккуратные, чистенькие отличницы Лия и Тося. Как ни странно, эти две половины мирно уживались между собой.

— А нас не изберут на слет, — заявил Слива в ответ на последний упрек Тоси.

Тося немножко покраснела.

— Откуда ты знаешь?

— А знаю, — сказал Слива. — Всегда одних и тех же избирают.

— Вот и неправда! — возмутилась Тося. — Надо же просто заслужить, чтобы избрали…

Фат не дал ей договорить.

— Некогда нам, — заявил Фат. — У нас сейчас другие дела.

И все, даже Тося, поглядели на него с уважением. Председателю совета дружины возразить было нечего. Все-таки она вывернулась:

— Почему ты без галстука, Фатым?

Генка и Слива были предусмотрительными и сразу после школы, чтобы не забыть, прятали свои галстуки в портфели. Фат до этого не додумался.

— Может, я выбыл из пионеров?

— Ты не имеешь права выбывать! Тебя не исключали — тебя только воспитывали на собрании.

— Откуда ж я знаю, исключали или не исключали… Надо было сказать, — отозвался Фат, небрежно глядя в окно.

— Завтра чтобы пришел в галстуке. Раз вернулся в школу — должен соблюдать дисциплину, — завершила переговоры Тося.

Фат вздохнул.

А Генка за все время так ни слова и не промолвил. Зато чувства его были на сегодня полностью удовлетворены. Отличная штука — известность. Впервые Генке не надо было слоняться на переменах мимо шестого «а», потому что вслед за Тосей, как бы кого-то разыскивая, в класс заглянула Лия да так и проторчала у дверей до самого звонка.

На уроке Эммы Викторовны неожиданно отличился Толячий.

Но до этого едва не погиб Слива.

Рыжая Эмма Викторовна, худая и строгая, медлительная в движениях, поздоровалась, оглядела всех и, разбивая надежды троих друзей на временную неприкосновенность, сказала своим удивительно ровным голосом:

— Слава Андреев…

Слива аж подпрыгнул из-за парты и уже открыл было рот, чтобы признаться в том абсолютном тумане, который для него окружал сегодня математику, но, к счастью своему, не успел признаться.

— Когда ты подрежешь челку? — спросила Эмма Викторовна.

— А мне нельзя подрезать ее! — обрадовался Слива. — Мне надо, чтобы лоб зарос! У меня лоб очень большой! — И Слива приподнял челку, чтобы Эмма Викторовна как следует разглядела его большущий лоб.

— Гм… — произнесла учительница, улыбнувшись какой-то своей мысли, и больше ничего не сказала.

— Можно сесть?.. — вкрадчиво поинтересовался Слива.

Эмма Викторовна кивнула.

— Садись… Толя Первухин — к доске.

— А я на сегодня ничего не учил, Эмма Викторовна! — нахально, как всегда, выпалил Толячий, словно бы он подслушал фразу, которую готовил для себя Слива. Это было так неожиданно, что даже Эмма Викторовна слегка растерялась.

— Почему?..

— А у нас вчера во дворе Корявый Сергея Васильевича порезал!

— Так… — сказала Эмма Викторовна. — Какая же связь между математикой и Корявым?

Толячий не нашел этой связи и впервые в жизни получил двойку. Потом хвастался, что нарочно получил: надоело однообразие.

Другие ему не верили, а Генка, Фат и Слива сразу раскусили этот хитрый маневр: не привык Толячий оставаться в тени, и если раньше он мог похвалиться одними своими разнесчастными пятерками, то теперь решил и двойки себе заграбастать. А заодно напомнил всем, про случай с Корявым.

Жалко, что он базарный, — свой вроде, а то можно бы сразу отлупить.

Фат не ошибся. Фат не зря вырос в городе и за пять лет восемь раз бросал школу. Детский парк был закрыт до Первого мая, но когда Генка, Фат и Слива перелезли через забор, Кесый в окружении десятка знакомых и незнакомых мальчишек уже играл на прогалине среди кустов.

— Деньги есть — присоединяйтесь, — обрадовался Кесый.

— Успеем, — невозмутимо ответил Фат. — Поглядим сначала.

Деньги ставились в один столбик, решкой вверх, затем шагов с десяти по очереди кидали свинцовую биту: чья бита ложилась ближе к деньгам, тому доставался первый удар по кону. Монеты, которые переворачивались на орла, считались выигранными. Попасть битой в кон с десяти шагов — значило забрать сразу все деньги.

Генка с удовольствием сыграл бы разок и сам, но Фат стоял, ждал чего-то.

Азарт мало-помалу увеличивался, соответственно увеличивались ставки.

Двое, тщательно вывернув карманы, убедились, что они уже пусты, и вышли из игры. А ставки с десяти копеек возросли сначала до двадцати, потом сразу — до сорока. И наконец, когда разгоряченные противники условились играть по пятьдесят копеек, Фат молча вышел вперед и добавил два двадцатика к двадцатикам, а гривенник положил сверху.

Кесый ухмыльнулся. Кесый не мог равнодушно видеть деньги, тем более — упускать их. Мелочь выбывающих из игры оседала в его карманах.

Начали бросать биту. На второстепенных участников игры Слива и Генка почти не глядели — предстояла дуэль между Кесым и Фатом.

Бита Кесого упала сантиметрах в пяти от кона. Незадачливые игроки ахнули. Генка поежился. А Фат и глазом не моргнул, отходя с битой на установленные десять шагов. Он не целился, как это делали другие, а, отведя биту к левому плечу, вдруг с силой швырнул вперед, одновременно крутнув ее в воздухе. И не успел никто прикинуть, где врежется она, как, брызнув на солнце, разлетелись во все стороны серебряные монеты.

Генка и Слива бросились подбирать их. Фат ссыпал деньги в карман.

Выбыл из игры еще один противник.

А когда Фат, повторив свой бросок, взял и новый кон — Кесый уже не ухмылялся.

Но в третьей игре судьба поделила деньги примерно поровну между ними.

Еще через пару конов они остались один на один. И по мере того как худел карман Кесого, карман Фата делался тяжелее.

Кесый разнервничался, предугадывая полный разгром, и с каждым разом кидал биту все хуже.

Он отсчитал медяками последние шестьдесят копеек, и Фат согласился поставить тоже шестьдесят, чтобы разом кончить игру, но коронный бросок в этот критический момент не удался ему, и свинцовая бита лягушкой шлепнулась в «слепую» зону, то есть ближе кона.

С этого раза Фата словно подменили: бита его ложилась куда угодно — только не в кон и не лучше, чем бита противника. Деньги стремительно потекли в обратном направлении: из кармана Фата в карман Кесого.