И сразу же, без перехода, нашему взору открылась безжизненная, словно опустошённая вихрем долина. В глубине её синело озеро, приносившее смерть всему живому. Удушливые испарения губили деревья и травы, прогоняли птиц. Неудивительно, что народная молва считает такие места входом в Аид.

— Фу! — сказал Лувений, затыкая нос. — Не могли они себе избрать лучшего места!

— Кто это «они»?

— Палики! О том, что их храм у вонючего озера, мне сказал Спартак.

— А он был в Сицилии?

— Нет. Но Спартак знает всё. Кто бы мог подумать, что это варвар!

Выслушивая из уст Лувения похвалы Спартаку, я проникался ещё большим уважением к этому человеку. Бывают вожди, за которыми идут в силу нужды или отчаяния и потом сохраняют им преданность из страха или выгоды. Но что могло заставить Лувения связать свою судьбу с фракийцем? Жажда наживы? Страсть к приключениям? Нет! Я знаю, что есть люди, внушающие доверие с первого взгляда. Они не обещают лёгких побед и весёлой жизни. Суров их взгляд, немногословна речь. Но за ними идёшь в огонь и воду. Таких вождей греки называют героями. Считают, что они рождены богами от смертных женщин, ибо величие помыслов и дел возвышает их над обычными людьми.

В стороне от озера высилась одинокая чёрная скала, которую издали можно было принять за человеческую голову. Ваятель-ветер высек горбинку носа и впадину глаза. Остальное дополнило воображение. Казалось, титан бросил вызов богам, пробил лбом землю и застыл на века.

— Смотри! Лестница! — воскликнул Лувений.

Да, это были ступени, вырубленные в скале, достаточно широкие, чтобы принять двоих. Это тоже казалось чудом. Поблизости никаких строений. Нас приглашало небо. И мы стали подниматься, повинуясь его зову. Нет, мы не были первыми. Ступени стёрты ногами тех, кто прошёл до нас. Но кто вырубил лестницу? И зачем?

Ступени внезапно оборвались. Мы стояли перед чёрным отверстием.

— Вот оно что, — протянул Лувений, почёсывая затылок. — Подземный храм.

— Пещерный, — поправил я его.

Я знал, что первоначальными местами почитания богов были не храмы с деревянными или каменными колоннами, а рощи с живыми деревьями и пещеры с бьющими в глубине ключами. Священные рощи сохранились кое-где в Италии. Как-то по дороге в Рим я заглянул в одну из таких рощ. Я видел стража дерева, которого молва называет царём леса. Это был измождённый человек с бегающими глазами. Он не знал покоя ни днём, ни ночью. Вдруг приблизится какой-нибудь раб и срежет ветку златолистой омелы. Тогда царём леса станет он, похититель.

Странный, непонятный обычай! Никто не смог мне его объяснить. А кто знает, какие обычаи царят в священных пещерах? Может быть, тут, как в далёкой Тавриде, приносят в жертву пришельцев!

Я растерянно взглянул на Лувения.

— Нет! — сказал он, видимо поняв мои страхи. — Это не пещера циклопов. Хотя, — он потянул ноздрями, — пахнет жареным. Погоди. Когда мы с тобой ели в последний раз? Кажется, это было у тебя дома.

Действительно, в последний раз мы обедали в Брундизии. Только два дня прошло с тех пор, как я принял решение отправиться в Сицилию, а сколько привелось увидеть и передумать за эти два дня.

— Эх, — сказал Лувений, — зайца кормит храбрость!

Он исчез в чёрной дыре. Я двинулся за ним. Темнота.

Внезапно впереди что-то обрушилось.

— Проклятье! — послышался раздражённый голос.

— Упал?

— Нет, споткнулся, — ответил Лувений. — Поразбросали овец. Держись правее.

— Может быть, это та овца, которая спасла Одиссея? — полюбопытствовал я.

— Не думаю! То была живая, а эту кто-то прикончил и вытащил внутренности. Не к добру это.

— Что?

— Споткнулся. Постой! Да я вижу огонь! Значит, мы на правильной дороге. Путеводная овца и огонь…

Мы вступили в огромный зал, наверно образованный подземной рекою, а может быть вырубленный людьми. В дальнем его конце, освещённые пламенем факела, мелькали две фигуры. Подойдя ближе, мы увидели рыжебородого человека, простёршегося перед алтарём. Второй, размахивавший факелом, был тощ как жердь. Седые космы спадали на лоб, изборождённый резкими морщинами.

— Мир вам, — сказал я.

Гулкое эхо повторило: «Мир!»

— А что мы с тобою принесли Паликам? — шепнул Лувений. — У нас нет ни овцы, ни вина, ни масла.

Видимо, у жреца был тонкий слух.

— Палики, — сказал он торжественно, — приемлют все дары, но больше всего им приятны цепи.

Мы переглянулись. Что это может значить?

— Я вижу, вы — чужеземцы, — продолжал жрец, — и не знаете наших обычаев. Смотрите, что принёс Паликам этот человек.

Мы увидели на алтаре кандалы с железными кольцами для ног.

— А здесь, — жрец поднял факел над головою, — дары таких же, как он, освобождённых рабов.

Мы различили целую груду заржавленных цепей. Палики были покровителями рабов. Потому-то Спартак направил Лувения к Паликам. Этот рыжебородый, видимо, выкупился. А может быть, бежал от жестокого господина и нашёл в храме убежище?

— Да, — протянул Лувений. — Наверно, прошло немало лет с тех пор, как начала расти эта куча!

— Ровно тридцать два года, — молвил, к нашему удивлению, жрец.

Ни Лувений, ни я не ожидали ответа.

— Да, тридцать два года, — повторил он. — Это цепи тех, кого подняли Трифон и Афинион. Здесь не более сотни цепей, выкупившихся за деньги, а остальные — тех, кто откупился кровью. На памяти моего отца в храме было ещё больше цепей. Эвн приказал их бросить в Этну, ибо Палики, дарующие рабам свободу, сыновья Этны.

— А почему эти цепи здесь? — спросил я.

— Таково завещание Афиниона, — сказал жрец. — В наших книгах записаны его слова: «Пусть оковы останутся в храме, пока на земле будут рабы. Пусть служат напоминанием о тягостной доле невольников и о том, как они добывали свободу». Прошло тридцать два года, а гора цепей не растёт. Рабы, кажется, смирились со своей долей.

— О чём ты говоришь! — возмутился Лувений. — В Италии тысячи рабов взялись за оружие. Я сам был на Везувии. Спартак…

Жрец поднёс палец к губам. Видимо, он о чём-то нас предостерегал. Но Лувений, войдя в раж, ничего не видел и не слышал.

— Спартак обещал, — продолжал Лувений, — освободить всех рабов…

Он замолчал лишь тогда, когда я дёрнул его за руку, но, кажется, он уже сказал слишком много. Рыжебородый, поцеловав основание алтаря, встал. Глухо звучали его шаги.

— Нас посещают разные люди, — сказал жрец. — Я не знаю, кто прислал вас.

Лувений потирал пальцами переносицу, видимо что-то мучительно вспоминая. Потом его губы расплылись в улыбке, и он выпалил:

— Тот, кто прислал меня, приказал: «Иди к Паликам и скажи их жрецу: „В мире есть много чудес…“»

— …но нет ничего прекраснее свободы, — продолжил жрец. — Я был уверен, что Спартак знает песню, которую пели воины Афиниона. Её сочинил хромой грек, учитель. С этой песней они побеждали и шли на смерть. А теперь расскажи, что ты принёс.

— Я принёс тебе добрые вести, жрец Паликов, — сказал Лувений. — Спартак сейчас идёт на север, чтобы обмануть римлян. Но он решил переправиться в Сицилию и ждёт встречи. Всё ли для неё готово?

— Всё, — отвечал жрец. — Запасено оружие. Уже восстали рабы Стробила.

— Стробила! — закричал я. — Как ты сказал?

— Стробила из Триокалы, — спокойно повторил жрец. — Нет господина более ненавистного рабам. Он отрезает своим слугам языки просто так, безо всякой вины. Граждане Триокалы жаловались на него Верресу, предостерегая о последствиях такой жестокости. Но там, где не помогает нож, приходят на помощь деньги. Серебро заткнуло триокальцам рты и открыло Стробилу двери дома Верреса. А тебе известен Стробил?

Этот вопрос был обращён ко мне. Но я молчал. Холодный пот выступил у меня на лбу. Какою может быть месть Стробила? Я вспомнил стража в Кротоне, обрубок языка. Моя Формиона!

— Стробил похитил его жену, — сказал Лувений вполголоса. — И сына, ещё младенца…

— О горе! — воскликнул жрец, поднимая факел.