Тактик гордо поднял хвост — знай наших, а Мило промолчал. И по сей день никто не подозревает о потерянной неделе, кроме, разумеется, тех немногих, кому случилось бодрствовать тем странным утром в пять часов двадцать три минуты.

— Время! — сказал Тактик, чей будильник опять затрезвонил. — Дорога у нас неблизкая.

Гамма ласково кивнул им на прощание, и когда они двинулись через лес, разукрасил его соцветиями прекраснейших оттенков.

— Жаль, что вы не можете побыть подольше, — опечалился Алле. — У нас тут, даром что лес Зрелищ, поле зрения — необозримое. Впрочем, думаю, и в других местах есть на что поглядеть, нужно только разуть глаза.

Дальше шли молча, каждый думал о своем. Добрались до автомобильчика, и тут Алле вытащил из-под рубашки и подал Мило великолепную подзорную трубу.

— Возьми. Слишком много там всякого, что прячется от взгляда. А в эту штуку видно все — и как трава пробивается сквозь асфальт, и как светятся самые темные звезды, но самое главное — в нее любая вещь видна такой, какая она есть, а не такой, какой кажется. Это тебе подарок.

Мило аккуратно уложил подзорную трубу в отделение для перчаток, помахал рукой Алле и вжал педаль газа до упора. И до самого конца лесной дороги в голове у него крутилось множество самых непривычных мыслей.

Дальше пошла открытая холмистая местность со спусками и подъемами — с гребня на гребень, вверх-вниз, вверх-вниз — очень весело, если не боишься морской болезни. Наконец с перевала самой высокой гряды открылась перед ними глубокая долина, и дорога решительно ринулась вниз, так, будто давным-давно не виделась с синей речушкой, сверкающей на дне долины, и ужасно обрадовалась нежданной встрече. Там, внизу, ветер задувал между скалами, как в каменной трубе, а впереди показалось яркое пятнышко, которое вырастало прямо на глазах.

— Это какой-то фургон! — воскликнул Мило.

— Не какой-то, а цирковой, — подтвердил Тактик.

И точно, он стоял чуть в стороне от дороги, ядовито-красный в белый горошек и с виду брошенный. На его борту огромными белыми буквами с черной каемочкой было выведено:

а ниже чуть помельче черными буквами с белой каемочкой:

— Если тут кто-нибудь есть, спросим, далеко ли нам еще ехать, — сказал Мило, притормаживая возле фургона.

Он осторожно поднялся по трем деревянным ступенькам к двери, тихонько постучал и тут же отскочил в испуге — внутри фургона раздался ужасный грохот и лязг, такой, будто целую стопку тарелок шарахнули с размаху о каменный пол. В тот же миг дверь распахнулась и из темного проема кто-то проскрипел:

— Ага! Теперь-то вы знаете, что значит шарахнуть целую стопку тарелок о каменный пол?

Мило, который скатился с лесенки кувырком, приподнялся, а Тактик с Ляпсусом выскочили из автомобильчика посмотреть, что стряслось.

— Нет, вы скажите, знаете или нет? — настаивал голос, который драл глотку так, что хотелось прочистить, промочить и смазать собственное горло.

— Теперь знаем, — ответил Мило, вставая на ноги.

— Ха! Теперь они знают! — обрадовался голос. — А вы знаете, как муравей тащит волосину из меховой опушки шлепанца по шерстяному толстому ковру? — И, не дожидаясь ответа, захрипел и закаркал дальше: — Раз так, чего вы торчите там на ветру? Заходите, заходите. Вам страшно повезло — все вы ужасно выглядите.

Бледная лампочка под потолком едва освещала внутренность фургона, куда они с опаской входили по очереди: сперва Тактик, готовый отразить любое нападение, затем Мило — со страхом и любопытством, а Ляпсус — последним, чтобы удобней было первым задать стрекача.

— Прекрасно! Теперь дайте-ка мне взглянуть на вас, — сказал голос. — Те-те-те-те-те-те! Очень, очень, очень скверно. Случай весьма серьезный.

Пыльное нутро фургона было уставлено стеллажами, на которых лежали и стояли коробочки и сосуды самые необыкновенные — такие можно было увидеть только в старых аптеках. Пол был усеян какими-то деталями и детальками, а в глубине фургона стоял тяжелый деревянный стол, заваленный и заставленный книгами и пузырьками и всякой старинной всячиной.

— Вы когда-нибудь слышали, как осьминог с завязанными глазами разворачивает завернутую в целлофан ванну? — вновь проскрежетало занозисто и шершаво.

За столом сидел, что-то деловито смешивая и взвешивая, хозяин фургона — в длинном белом халате, со стетоскопом на шее и маленьким круглым зеркальцем на лбу. Кроме того, у него имелись маленькие усики и огромные уши, каждое размером с его голову.

— Значит, вы доктор? — спросил Мило, изо всех сил стараясь выглядеть как можно здоровее.

— Я — ДЕРИУХО И. ГОРЛО, ДОКТОР КАКОФОНИИ, — проревел тот, и слова его сопровождались раскатистым грохотом и трескучим дрязгом.

— А что значит «И» с точкой? — запинаясь, пробормотал жучило; от страха он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.

— «Изо всех сил И — ТОЧКА», — проревел доктор еще громче, со скрежетом и взрывами. — Теперь подойдите поближе и высуньте языки… Да, так я и подозревал, — продолжил он, открыв и перелистывая огромный фолиант. — Вы все больны шумодефицитом, то есть страдаете от недостатка шума.

Затем он вскочил и запрыгал по фургону, хватая со стеллажей бутыли, пока на одном из концов стола не собралось их великое множество самых разных цветов и размеров. На каждой имелась аккуратная этикетка: Вопли, Шмяки, Трески, Шарахи, Скрежеты, Бабахи, Визги поросячьи, Гвалты, Писки, Свисты, Оры и Прочие шумы. Отлив из каждой в большую стеклянную мензурку, он стал помешивать зелье деревянной ложечкой, с интересом наблюдая, как оно пенится, дымится, пузырится и кипит.

— Придется вам еще немного потерпеть, — объявил он, потирая руки.

Мило вообще не любил лекарств, но такого противного еще не видел.

— Скажите, доктор, а вы от чего лечите? — с подозрением поинтересовался он.

— Можешь считать меня большим докой во всякого рода шумах — от чуть слышных до оглушительных, от слегка неприятных до совершенно отвратительных. Знаешь ли ты, скажем, как звучит на полном ходу пароконная повозка на квадратных колесах, битком набитая яйцами всмятку? — произнес он, и снова раздался душераздирающий грохот.

— Кому нужны такие ужасные звуки? — спросил Мило, затыкая уши.

— Как — кому? — удивился доктор. — Да всем! Они нынче в моде. Я просто завален и едва справляюсь с заказами на гремучие порошки, скрипучие мази, настойки грохота и микстуры из гвалта. Они теперь у всех на устах.

Некоторое время он еще помешивал жидкость в мензурке, а затем, когда она перестала дымиться, продолжил:

— Раньше-то дела шли не так хорошо. Когда-то люди предпочитали благозвучия, и если бы не военные заказы да землетрясения, мне пришлось бы совсем худо. Однако потом, когда выросли большие города, стал расти и спрос на рев клаксонов, визг тормозов, лязг буферов, гомон толпы, хлюпанье воды, шипение пара и прочие высокоотвратительные звуки, без которых сегодня не обойтись. О, не будь их, люди бы так страдали! Поэтому я и стараюсь, чтобы у них было все необходимое. Вот и вы — если вы станете пить мое лекарство каждый день, никакое благозвучие вам будет не страшно. Ну-ка, попробуйте.

— С вашего позволения, я предпочел бы обойтись без… — сказал Ляпсус, попятившись в дальний угол фургона.

— Не хочу лечиться, — заявил Мило. — И вообще я не страдаю от недостатка шума.

— Кроме того, — прорычал Тактик, который пришел к выводу, что доктор Какофонии ему не нравится, — от этого вашего шумодефицита еще никто не умирал.

— Разумеется, — подтвердил доктор, нацедив себе стаканчик снадобья. — Вот почему от этой хвори так трудно избавиться. Я ведь имею дело с болезнями, которых вообще не существует, которые хочешь — лечи, хочешь — не лечи, навредить здоровью не сумеешь, а в нашем деле это самое главное.