Рюп задержался только для того, чтобы бросить еще один беглый взгляд на братьев, которые снова начали наступать. Он издал кошмарный вопль и кинулся из сарая на улицу. Он понесся так быстро, что верный Дэн с трудом поспевал за ним. Его усилий хватало только на то, чтобы дистанция между ним и хозяином не увеличивалась. Рюп оглянулся. Герман и Верман преследовали его. Он еще увеличил темп. Теперь он несся с просто-таки сумасшедшей скоростью, но, несмотря на это, в мозгу его созрело совершенно твердое решение. Он поклялся себе никогда даже близко не подходить к этим местам.

Пенрод и Сэм стояли у двери сарая. Они молча наблюдали за бегством мистера Рюпа Коллинза. Когда он и его преследователи скрылись за углом, они обменялись усталыми взглядами.

Но пока не вернулись чернокожие братья, они так и не произнесли ни слова.

Герман и Верман вернулись в самом веселом настроении и, не переставая, смеялись.

– Видал? – сказал сквозь смех Герман Верману. – Я и не думал, что этот парень так быстро бегает!

– О-бо-во! – с восторгом отозвался Верман.

– Никогда еще не видел, чтобы кто-нибудь так быстро бегал, – продолжал Герман. Он швырнул косу туда, где стояла тачка и добавил: – Спорим, он уже дома! Наверное, в постель успел лечь!

Верман катался по полу от смеха. Правда, веко над правым глазом у него потемнело и вспухло, а одежда, которая и до драки-то не была верхом элегантности, теперь давала ему полное право называться голодранцем, но Верман не придавал этому никакого значения.

Герман пребывал в столь же восторженном состоянии и так же мало обращал внимания на урон, который понесла его внешность.

Пенрод переводил взгляд с Германа на Вермана. Он был совершенно ошеломлен. Сэм Уильямс испытывал те же самые чувства.

– Слушай, Герман, – тихо произнес Пенрод, – ты ведь не стал бы действительно вспарывать ему брюхо косой?

– Я-то? – отозвался Герман. – Не знаю. Вообще-то он гнусный парень.

Герман глубокомысленно покачал головой, но тут Верман снова засмеялся так заразительно, что брат тоже закатился хохотом.

– Нет, – продолжал он сквозь смех, – наверное, я все-таки это просто так сказал. А он поверил! Конечно, поверил, раз стал так улепетывать! Он, верно, подумал: «Старый Герман – злой человек!» Нет, я просто так говорил, сэр. Я никому ничего вспарывать не собираюсь! Мне в тюрьму неохота! Нет, сэр!

Пенрод поглядел на косу. Потом на Германа. Потом – на газонокосилку. Потом – на Вермана. Потом – на двор, где лежали грабли. Сэм Уильямс в точности повторил его действия.

– Ну, Верман, нам пора, – сказал Герман, – мы ведь еще не накололи дров к ужину.

Братья с веселым хохотом ушли. В конюшне воцарилась гнетущая тишина. Пенрод и Сэм медленно удалились в темную часть сарая. Они то и дело с опаской косились на открытую дверь, сквозь которую в сарай проникал красноватый свет заходящего солнца. То один, то другой по очереди принимались сосредоточенно изучать свои ботинки. Наконец, так и не обменявшись ни словом, они вышли во двор. Но и там они продолжали молчать.

– Ну, ладно, – сказал, наконец, Сэм, – я, пожалуй, пойду.

– Пока, Сэм! – тихо ответил Пенрод.

Он задумчиво смотрел вслед уходящему другу. Потом он тоже пошел домой и посвятил себя на некоторое время неожиданному занятию. Потом он появился в библиотеке. В руках он держал пару вычищенных до блеска ботинок.

Мистер Скофилд в это время читал вечернюю газету. Он хмуро посмотрел на Пенрода.

– Вот, папа, – сказал Пенрод, – я нашел у тебя в комнате ботинки. Ты их снял и надел тапочки. Ботинки были такие пыльные… Я их отнес во двор и почистил. Здорово блестят, а?

– Чтоб мне пусто было! – воскликнул мистер Скофилд.

Он был совершенно ошеломлен поступком сына и не знал, что и подумать. А объяснялось все довольно просто. Пенрод возвращался в цивилизованный мир.

Пенрода стригли. Парикмахерская располагалась на углу улицы, рядом с аптекой. Это была солнечная сторона, и, так как день стоял знойный, Пенрод обливался потом. Чрезвычайно невыгодное состояние, когда тебя стригут! Часть волос, которые падают с парикмахерских ножниц, налипают на потное лицо, лезут в рот, в нос, забиваются за воротник и даже попадают в уши.

Нельзя сказать, чтобы Пенроду не нравилось стричься. Сама по себе стрижка, пожалуй, даже доставляла ему удовольствие. Но вот состриженные волосы… Они нещадно щекотали и кололи. У Пенрода даже слезы навернулись на глаза, и он начал корчиться, ерзать, дергаться и поводить плечами, ежеминутно рискуя, что ножницы па рикмахера отхватят вместе с волосами еще какую-нибудь часть его существа. Наконец, он добился своего: парикмахер задел кончик его уха.

– Уй-й-й! – заныл Пенрод.

– Что, поцарапал немножко? – осведомился парикмахер приторным голосом и неискренне улыбнулся.

– А-а! – немедленно запротестовал Пенрод против квасцов, которые парикмахер приложил к ранке.

– Это не больно, – сказал парикмахер, – но если вы не будете сидеть смирно, вам опять будет больно. Может быть, даже еще больнее.

Опередив таким образом Пенрода, который как раз хотел сказать, что ему и так уже достаточно больно, парикмахер продолжил работу.

Пенрод фыркнул. Он сделал это отнюдь не из презрения к парикмахеру. Просто он пытался сдуть усы, которые образовали волосы, прилипшие к верхней губе.

– Видели бы вы, как смирно сидит у меня, маленький Джорджи Бассет, – продолжал в том же духе парикмахер, – я слышал, его считают лучшим мальчиком у нас в городе.

Пенрод снова фыркнул. Но на этот раз он выражал презрение, ибо был совершенно не согласен с парикмахером.

– А вот по поводу Пенрода Скофилда я что-то не слышал ничего подобного, – не унимался парикмахер.

– Ну и что? – произнес Пенрод, с тудом освободив губы от волос. – Нужно мне очень! Ой-й-й!

– Я слыхал, Джорджи Бассета называют маленьким джентльменом, – подначивал коварный парикмахер.

– Пусть кто-нибудь только попробует меня так назвать, – тут же заявил Пенрод, – пусть только раз попробует! Готов спорить на что угодно: больше ему не захочется пробовать! Ой-й-й!

– Почему не захочется? Что вы с ним сделаете?

– Я-то знаю, что сделаю! Могу поспорить, я у всех отобью охоту так меня называть!

– Даже, если вас так назовет маленькая девочка? Неужели вы ударите маленькую девочку?

– Ну, я… ой-й-й!

– Значит, не ударите маленькую девочку? Нет ведь? – не отставал парикмахер. Он завладел вихром на затылке Пенрода и повернул его голову в совершенно неестественное положение. – Разве не сказано в Библии, что нельзя бить слабый пол? – добавил он.

– Ай! Осторожней!

– Значит, вы ударите даже несчастную слабую девочку? – снова пристал парикмахер.

– Да кто вам говорит, что я ее ударю? – спросил благородный Пенрод. – Я с ней по-другому разделаюсь. Но, уж будьте спокойны, она пожалеет!

– Но вы же не станете ее обзывать, а?

– Не стану! Руганью вреда не причинишь!

– Ну, понятно! – воскликнул парикмахер. – А я вот однажды проходил мимо вашего дома и слышал, что вы кричали шоферу бакалейщика. Значит, вы хотели причинить ему пользу? Надо сказать ему, а то он мне говорил, что если вы попадетесь ему где-нибудь на улице, он с вами рассчитается по-свойски. Он говорил, что сделает с вами то, что вам не понравится. Вот так-то, сэр.

– Пусть сначала меня поймает. Хвалиться-то каждый может.

– И все-таки вы так и не сказали, что намерены сделать маленькой девочке, если она вас назовет маленьким джентльменом? Хотел бы я знать, как вы поступите? Хотя, в общем-то, я и сам знаю, чего от вас ждать.

– Чего же?

– Вы натравите своего старого пса на ее кошку, если у нее есть кошка, – продолжал парикмахер дразнить его.

– А вот и не натравлю!