— Она сказала, что вы здесь не живете. А я ведь помню, что тебя именно сюда провожал...

Вика опять помрачнела:

— Вот видишь, мало чего она еще начнет плести... Ни к чему тебе к нам ходить, право...

Но Леонид слышал в ее голосе что-то противоречащее словам. И хотя его жизнь сложилась совсем непохоже на ее жизнь, но это была одна общая советская жизнь, и он с волнением и сочувствием слушал эту непонятную и с каждой минутой делавшуюся все более привлекательной девушку. Все, что происходило до войны, было для Лени временем безмятежного детства. С первого дня войны их семья эвакуировалась в глубокий тыл, но душа его проснулась в те дни, когда тяжелый стыд отступления от границ Советского Союза и захват фашистами огромных территорий пробудили патриотические чувства в каждом советском человеке от мала до велика. О, эта карта Советского Союза, где приходилось каждый день переставлять красные флажки слева направо, с запада на восток! Леня и географию-то впервые изучил по этой карте! И время словно остановилось, когда остановился фронт, когда к Сталинграду устремлены были и дневные мысли и ночные сны. И вот беспримерное поражение фашистов, и красные флажки двинулись справа налево! Все для победы. И в то время, когда Вика под Москвой работала за станком, Леня сажал картошку в Приуралье, а потом в летний зной окучивал, а потом под студеным сибирским ветром рыл ее, зная, что пойдет она рабочим артиллерийского завода. Это было первое радостное удовлетворение: он этой картошкой помогал фронту. И хотя он об этом никогда и никому не сказал — даже отцу, которому он доверял во всем, — но, когда, вернувшись в Москву, еще в доме пионеров он стал посещать артиллерийский кружок, это все было продолжением тех мыслей, которые зародились у него на студеном сибирском ветру, когда он, разгоряченный, рыл картошку.

— С тех пор я выбрал себе артиллерийскую специальность, — говорил он, держа Викину руку в своей руке. — Конечно, у меня были способности к математике, это да. Но я сказал себе, веришь ли, так и сказал: никогда, никогда, никогда враг не вступит на нашу землю!

Вика кивнула головой. Она молча слушала. Была уже ночь, белесоватая подмосковная ночь.

Как всегда после приема снотворного, Владимиру Александровичу было трудно просыпаться. Мозги лежали тяжело и неподвижно, веки не размежались. Но действовала сила многолетней привычки подниматься с постели в полвосьмого утра, и, хотя тошнота щекотала горло, он уже сидел на постели, сидел и оглядывал знакомую обстановку кабинета. Взгляд его уцепился за папки, кучкой сложенные на письменном столе, разноцветные папки, зеленые, оранжевые, папки магазинные и папки самодельные, небрежно и любовно склеенные. В каждой папке — проект города или поселка, плод кропотливой работы аспирантов...

И Владимир Александрович, большой, внушительный даже в своей ночной пижаме, прошел к письменному столу, прошел непроизвольно: содержимое каждой папки было изучено и обдумано еще вчера вечером. Сегодня предстоит пройти от стенда к стенду, — макет нового или по-новому перестраиваемого города предстанет перед ним. Он взглянул на часы, — без четверти восемь. Нужно поторапливаться, скорей в ванную, потом завтракать, без четверти девять внизу будет ждать машина.

Из ванной он уже одетый прошел в кухню. Душ и бритье взбодрили его, но обычной утренней бодрости все-таки не было, — сказывался недосып. Когда был помоложе, он после такого ночного недосыпания позволял себе с утра тяпнуть стопочку. Изуверы врачи с ведома и согласия Нины Леонидовны наложили запрет на стопочку, с утра приходится довольствоваться гречневой кашей и стаканом крепкого чая. Нина Леонидовна хотела наложить запрет и на этот «наркотик», но тут врачи ее не поддержали.

Сегодня каша своей преснотой встает поперек горла, да к тому же она еще и пригорела. Владимир Александрович отодвинул тарелку и недовольно спросил:

— Скажите, Дуся, неужели вы у себя дома кашу не варили?

Дуся, новая домработница, не поворачивая к нему лица от газовой плиты, — разговор шел на кухне, которая у Сомовых была оборудована под столовую, — ответила хрипловатым басом:

— А то! Как же не варила? Кто же кроме меня? Отец в войну убитый, мать на работе, ребят четверо, я старшая, я и варю, и шью, и стираю! Было бы что варить... — добавила она, обернувшись. Прямые русые волосы, светленькие бровки, носик прямой, лицо чистое, с бледным румянцем, в улыбке и робость, и некоторое озорство.

— И они, конечно, едят, выхода у них нет? — не без ехидства спросил Владимир Александрович, просматривая газеты и отхлебывая молоко.

Светленькие бровки дернулись, нижняя губа обиженно вытянулась вперед.

— Чего же насмехаться? Я и Нине Леонидовне вчера говорила, что я обвыкла в своей кастрюльке варить. В наш горшок я на глаз знаю, чего и сколько положить, и сколь воды налить, и сколь держать. Да ничего, привыкну...

Владимир Александрович поглощал хлеб с сыром и следил за действиями Дуси. Она заваривала чай.

— Чайник кипятком ополосните, — подсказал он. — Вот так. Три ложки засыпьте...

— А Нина Леонидовна наказала две ложки заварки сыпать, — темно-синие глазки взглядывают с любопытством: «Что будет? Хозяйка одно велит, хозяин другое. Интересно...»

— Ничего, сыпьте три в мою голову!

Дуся заговорщически кивает головой и засыпает в чайник три ложки чаю.

— Теперь сразу кипятком заливайте, снимите крышку с большого чайника, чтобы томился. Эх, самовара нету, на конфорку бы поставили. У вас в деревне самовар есть?

— А то! У нас и самовар и швейная машинка. При фашистах еще в хлеву зарывали, не нашли они. А подушку с одеялами не уберегли, все, проклятый, заграбастал, все материно приданое. И корову свел! А каково детей без коровы растить... У нас сад хороший, яблоневый на приусадебном участке, он нас выручал. Яблоки — во! Продаем, молоко покупаем, так, глядишь, зиму и держимся. А теперь налог на них, на яблони, наложили, мать осерчала, испорчу, говорит, сад. Я еле упросила.

— А как можно испортить сад? — спросил Владимир Александрович.

— Простое дело, ведро кипятку под корень вылить, вот дерево и спекётся. Многие так делают. А я не дала. Лучше, говорю, в город пойду работать, что заработаю, вам пришлю, а губить деревья не дам! У меня крестная в дворниках в этом доме, вот я и нанялась к вам.

Она рассказывала, по-бабьи подперев подбородок. Ситцевое платье все штопано-перештопано, но чисто, даже придирчивая Нина Леонидовна отметила это положительное качество новой домашней работницы, хотя каждый день поносит ее за бестолковость и любопытство.

С чувством вины слушал Владимир Александрович рассказ об этом деревенском «не разбери-поймешь». Казалось бы, сейчас все должно быть хорошо в деревне. А получается, что плохо. И нельзя, как в молодости, во всем разбираться и во все вмешиваться, нельзя потому, что силы уже не те, а есть свое дело, за которое он отвечает, за которое с него спросят, и не когда-нибудь, не завтра, а сегодня, сейчас, как только он придет в Академию.

— В газетах что слышно? Про войну не пишут? — спросила Дуся.

Владимир Александрович рассказал.

— Главное, что американские буржуи привыкли чужими руками доллары загребать! — сказала Дуся. — А народ у них войны на своей шкуре не пробовал, простоты в нем много...

«Нет, не так уж она бестолкова, как думает Нина Леонидовна...»

— А зачем вы, Дуся, пошли в домработницы? Поступили бы лучше на производство... — сказал Владимир Александрович.

Дуся бросила на него быстрый и тревожный взгляд.

— Да вы не смотрите, если я чего не так делаю, я обвыкну. — В голосе ее слышна предательская дрожь, еще не дай бог заплачет.

— Ну конечно, обвыкнете! А что я кашу не съел, так это ничего, вы ее в мусоропровод выбросьте, никто не узнает.

Синенькие глаза смотрят с признательностью.

— Ну, я пошел, — вставая и вытирая рот салфеткой, сказал Владимир Александрович. «Какая она все-таки маленькая и молоденькая...» — Если Нина Леонидовна и Леля уйдут из дома, вы сами подходите к телефону, когда он позвонит.