— Ох, тату! — почти в отчаянии воскликнул Петрик. — Он и Владека тогда хотел…

Назойливо завыли сирены.

Показалось несколько немецких бомбардировщиков. Они летели так низко, что казалось — стоило бросить камень и можно было попасть в них.

Чьи-то сильные руки подхватили Петрика, и в один миг он очутился за угольной насыпью.

Самолёты пронеслись мимо.

— У-у, гады!

— Кинут бомбы в городе, — обращаясь к Ковальчуку, проговорил человек, желавший оградить Петрика от возможной гибели. — Сколько людей пострадает…

Подавленный, угнетённый и почти оглушённый, стоял Петрик рядом с Мартыном Ткачуком не в силах вымолвить слова. Монтёр был в замасленном комбинезоне, лицо в саже, в глазах боль и тревога за судьбу людей, которые невинно пострадают. И тут Петрик почувствовал свою беспомощность, как бывает во сне.

Юра был смущён не меньше. Его маленький друг явно обознался. Этот рабочий, конечно, никак не походил на монаха, которого сейчас, несомненно, преследуют.

— А ну, хлопцы, марш домой! Матери, небось, с ума там сходят…

— Тату, а мамы дома нет…

— Уже воротилась. Бегите, дома беспокоятся!

И Ковальчук вместе с Мартыном Ткачуком побежали к группе рабочих, о чём-то совещавшихся.

А в это время за женой командира и сыном приехала из штаба машина. Семье военного было предложено немедленно эвакуироваться из города.

— Куда же он мог уйти? — нервничала Галина Максимовна.

Дарина, как только могла, старалась успокоить её. А сама с трудом скрывала тревогу, клянясь в душе хорошенько отодрать Петрика, которого уже на замке не удержишь!

— Подумать только, почти два часа ждёт машина… — не находила себе места мать Юры. — Уйти, не оставить даже записки… Это так непохоже на Юру… так непохоже… С ним что-то случилось!

И сердце не обманывало Галину Максимовну.

За короткое время город стал неузнаваем: люди уже не шли, а только бежали, горело много домов, из окон выбрасывали вещи. А возле них плакали дети и старики.

Юра бежал всю дорогу, думая о матери.

— Опять пожар! — вдруг крикнул Олесь.

— Так это… наша школа горит!

Пламя вырывалось из окон класса, рядом с пионерской комнатой.

— Там наше знамя, — прошептал Юра. Сжав губы, он круто повернулся, побежал и исчез в вестибюле школы.

В эту же минуту завыла сирена.

— Тревога! — крикнул Олесь.

— А Юрко? — порывисто дыша, посмотрел на друзей Петрик.

— Видишь? Люди в бомбоубежище тикают! — сорвался и побежал Василько.

Петрик топтался на месте. Как мог он покинуть Юру! Это было равносильно измене…

А гул моторов приближался…

— Убьют! — рванул Олесь Петрика, увлекая его в бомбоубежище, на пороге которого их ждал дрожащий, перепуганный Василько.

В подвале темно, душно. Кто-то плачет, стонет. Неожиданно раздался пронзительный плач грудного ребёнка.

Гудит земля. Никто не знает, уйдёт он из этой тьмы живым или нет.

— Кончилось, пошли! — наконец говорит Олесь.

Озираясь по сторонам, выходят из подвала люди, жмурясь от солнца.

— Юра! Живой! — не помня себя от радости, мчится к другу Петрик, Василько и Олесь бегут вслед за ним.

А Юра стоит возле рекламной тумбы, словно окаменевший, прижимая к груди своё пионерское знамя.

На мотоциклете подлетел военный. Его стальную каску покрывал тяжёлый слой пыли, за спиной скатанная шинель и автомат.

— Ты что стоишь, пионер?!

— Он знамя спас, дядя… Наша школа горит… — взволнованно показал Олесь.

— Знамя надо спрятать, сберечь, — сказал военный. — К городу подходит враг…

И мотоциклет шумно помчался по опустевшей улице.

Мальчики свернули на узкую улицу Босых Кармелиток, когда над их головами просвистело несколько пуль.

— Юра!

Юра неподвижно лежал на каменных плитах тротуара, откинув голову на алый шёлк, обрамлённый золотой бахромой.

— Юра! Не пугай нас! Ну, встань! — чувствуя, как в горле стало сухо и горячо, крикнул Петрик.

Он не плакал. Он совсем не хотел плакать, но по его щекам текли слёзы.

А в сквере перед монастырём продолжалась перестрелка.

— Ложись! — прозвучало над ухом Петрика.

Мальчики упали на тротуар.

— Там… за каштанами! Нет, не уйдёте, мерзотники! — крикнул тот же голос. И тут Петрик увидел трёх милиционеров, которые короткими перебежками начали окружать двух отстреливающихся неизвестных.

Из-за угла выбежала группа людей, вооружённых винтовками.

Рядом с Петриком, крепко сжав губы, опустился на колено молодой голубоглазый милиционер. Он прицелился и выстрелил из револьвера. В сквере дядька в сером костюме и фетровой шляпе вскинул руками и тяжело рухнул на траву.

— Получай, продажная шкура! — прошептал милиционер и утёр рукавом гимнастёрки крупные капли пота на лбу.

— Дядю, туда второй побежал, — осторожно приподнимаясь, указал Василько. — Уйдёт…

— Не уйдёт!

Милиционер склонился над Юрой и расстегнул ему рубашку.

— Убили хлопчика? — спросила подбежавшая женщина с санитарной сумкой на боку.

— Живой… Ранен в плечо, навылет, — ответил милиционер, поднимая на руки Юру. — Где он живёт?

— Тут… совсем недалеко… Идёмте, я поведу, — сказал Петрик.

Сегодня Петрик будто заглянул в очи самой смерти, и это сделало его сразу старше. Сейчас он бежал, крепко прижимая к груди древко знамени. Он устал, но ни за что не хотел передать знамя Олесю, который несколько раз просил:

— Дай, понесу… ты утомился…

— Смотрите, около ворот машина стоит, — забегая вперёд, указал рукой Василько.

…Когда рану обмыли и перевязали, Юра вдруг тревожно открыл глаза. Поднял голову. Но тут же со стоном уронил её на подушку.

— Спокойно, мой мальчик, — тихо проговорила Галина Максимовна.

В комнату вошли красноармеец, шофёр Гнат Клименко и милиционер, который принёс Юру.

— Ну как, ему лучше? — спросил Клименко.

— Нет… Но каждая минута… Мы должны ехать, — твёрдо произнесла Галина Максимовна.

— Уже опасно, дорогу бомбят, — предостерёг милиционер. — Я могу отвезти вас к моей маме, это здесь, под Львовом. Может, бывали — Винники. Там вам будет хорошо. Знаете, что-то не верится, чтобы наши оставили Львов. Слов нет, будут бои, но Львов не сдадут.

— И я так думаю, — горячо прошептала Дарина.

— Я должен выполнять приказ, — напомнил красноармеец Клименко.

— Сейчас поедем, — ответила ему жена командира.

Она крепко пожала руку милиционеру.

— Спасибо вам, товарищ, за доброту вашу, участие. Но, как знать, возможно, Юрочке понадобится операция… К утру мы уже будем в Киеве, и я положу сына в госпиталь…

Юра снова открыл глаза и теперь увидел, что около дивана стоят тимуровцы.

— Мы сейчас поедем, Юрочка, — слышит он голос матери.

Тишина. В комнате не слышно ничего, кроме ударов маятника больших часов.

— Знамя…

— Вот оно, Юра, — приблизился Петрик. — Ты не бойся, мы его сбережём.

— Я знаю, что вы прибыли во Львов со своим вагоном и людьми. Понимаю желание ваших товарищей с оружием в руках защищать город, военком пристально посмотрел в лицо Александру Марченко. Но изыскательная партия должна немедленно выехать в Киев. Вы инженер, сами понимаете, нет у вас права вот так всё бросить и уйти. Вам доверили людей, вагон, инструменты. Ваши цепные изыскания, чертежи ещё понадобятся Родине. Скрывать не стану, положение тяжёлое, немцы в тридцати километрах, — заключил военком с суровой нотой в голосе.

Марченко вышел из военкомата подавленный, мрачный. Он стыдился своего штатского костюма. Казалось, каждый встречный с укором спрашивал: «Как же это? Такой молодой, сильный и не на фронте? Ему, наверно, своя рубашка ближе к телу…»

Марченко сдержал шаг возле репродуктора, прислушиваясь к словам и волнующей музыке, которую услышал сейчас впервые. Он развязал галстук, сунул его в карман и зашагал быстрее.