Вы видите, что Тарталья рассуждает не глупо. Но отгадайте, в чем состоит его щеголеватый костюм? Кафтан из оливкового баркана, отороченный черным снурком, с заплатами зеленого бутылочного цвета на локтях; той же материи и того же цвета панталоны, с заплатами цвета биллиардного сукна на коленях. Словом, вы видите на нем теневую гамму цветов, самую странную и исполненную диссонансов. Прибавьте к этому кисейную манишку и огромные манжеты, очень чистые, тщательно гофрированные, но с огромными дырами, засаленную веревку, которая когда-то была шелковым галстуком, и род берета, некогда белого, ныне цвета стен римских зданий, objet de gout, привезенный им из дальних странствий, наконец, булавку в манишке из генуэзского коралла и кольцо из лавы на пальце. Это одеяние его маленького корпуса с огромной головой, украшенной щетинистой бородой с проседью, придает ему самый отвратительный вид, а самонадеянное удовольствие, с каким он вертелся перед зеркалом, делало его таким шутом, что я невольно расхохотался.
Мне показалось, что я оскорбил его; он посмотрел на меня грустно, с упреком, и я был так простодушен, что раскаивался в этой обиде. Огорчить человека, который развеселил меня, было неблагодарно с моей стороны. Видя мою простоту, он сказал мне: «Легко смеяться над бедняками, когда ни в чем не знаешь недостатка, когда каждое утро есть из чего выбрать любой галстук». Я понял намек и подарил ему новый галстук. Он сейчас же откинул свое поддельное огорчение и сделался по-прежнему весел.
— Эччеленца, — сказал он мне, — я люблю вас и принимаю искреннее участие в cavaliere, который понимает, что такое жизнь. (Это его любимая похвала, таинственная, быть может, глубокая, по его мнению). Я дам вам добрый совет. Надобно жениться на синьорине. Это я, я говорю вам это.
— Ага, ты хочешь женить меня! На какой же это синьорине?
— На синьорине Медоре, на будущей наследнице их британских сиятельств.
— Так вот в чем дело! Но для чего же именно на ней жениться? Разве ей так уж хочется мужа?
— Не то, но она богата и прекрасна. Ведь красавица, не правда ли?
— Ну, так что же?
— Как что же? В прошлом году, посмотрите, каким женихам она отказала! Молодым людям папской фамилии, сыновьям кардиналов, всем, что ни на есть знатным.
— И ты уверен, что она всем им отказала в ожидании меня?
— Нет, этого я не говорю, но кто знает, что впереди? Ведь вы влюблены в нее; почем знать, что она не влюблена в вас?
— А, так я влюблен в нее? Кто же тебе это сказал?
— Она!
— Как, она тебе это сказала?
— Не мне, а моей сестре Даниелле, это одно и то же.
— Ай да синьорина! Не думал, не гадал такого счастья!
— Полноте притворяться, меня не проведете! Вы влюблены. Спросите Даниеллу, она вам то же скажет; а она куда как не глупа, моя племянница!
— Ты называл ее сестрою?
— Сестра или племянница, не все ли вам равно? Да вот и она пожаловала.
В самом деле Даниелла вошла в это время с огромным подносом, на котором под видом утреннего чая стоял полный завтрак.
— Это что такое? — спросил я. — Кто прислал это? Я никак не намерен быть здесь нахлебником.
— Это не мое дело, — отвечала молодея девушка, — я только исполняю то, что мне приказано.
— Кем приказано?
— Милордом, миледи и синьориной. Извольте кушать, сударь, не то мне достанется.
— А вам достается иногда, Даниелла?
— Да, со вчерашнего дня, — отвечала она с каким-то странным выражением. — Кушайте, кушайте!
Пришел Брюмьер и от души посмеялся над моей совестливостью; он уверяет, что мне некстати так церемониться. «Ничего нет смешнее, — говорит он, — как восстание мещанской гордости против услужливой щедрости знатных. Эти господа исполняют долг свой и сами себе доставляют удовольствие, лаская и балуя артистов, и на твоем месте я предоставил бы им полную свободу поступать в этом случае, как им заблагорассудится». Приятель мой уверяет, что за то, чтобы снискать такое расположение известной особы из этой семьи, он готов убить целый десяток разбойников, а, пожалуй, в придачу, прирезать человека три из честных людей.
Веселость Брюмьера и его шутки очаровали Тарталью и Даниеллу, так что разговор завязался о весьма щекотливых предметах с чрезвычайной искренностью. Я теперь один; дожидаюсь лорда Б…, который обещал зайти за мной, чтобы вместе отправиться в город, и от нечего делать передам вам этот разговор, как картину нравов, Может быть, мне придется на несколько дней прервать нашу переписку, пока я буду осматривать Рим и переваривать впечатления, которые опрометчиво передаю вам сегодня, без поверки, в том виде, как они мне достались. Итак, я воспользуюсь свободным временем, чтобы зазвать вашу мысль в тот мир, в который я случайно попался.
Даниелла (Брюмьеру. Между тем как я расправляюсь с котлетой. Даниелла говорит по-французски бегло, хотя и неправильно). Я узнала, эччеленца, что вы тоже вздыхаете по синьорине.
Брюмьер. Я тоже? Кто же еще по ней вздыхает?
Ваш слуга (продолжая есть). Надобно полагать, что я.
Брюмьер. Предатель! Вы мне ни слова об этом не говорили! Не верьте ему, милая Даниелла, и скажите вашей прекрасной госпоже, чтобы она и не думала об этом. Я, я один вздыхаю о ней.
Даниелла. Вы один! Всего один обожатель на такую красавицу? Она ни за что этому не поверит! Не правда ли, что и вы также, signor Giovanni di val reggio, и вы любите мою госпожу?
Ваш слуга (все продолжая есть). Увы, нет! То есть, нет еще!
(Присутствующие застывают в изумлении).
— Cristo! — воскликнул Тарталья в негодовании. — Вы слишком нерассудительны, если не доверяете нам! Вы просто дитя, я говорю вам это!
Даниелла (с пренебрежением). Они, может быть, не всмотрелись в синьорину?
Брюмьер (торжествуя). Видишь, моя красавица, он и не взглянул на нее!
Ваш слуга. Вы ошибаетесь, я очень хорошо ее видел.
Даниелла (с удивлением). И она вам не понравилась?
Ваш слуга (решительно). Нет, черт возьми, она мне вовсе не нравится!
Брюмьер (пожимая мою руку, с комической торжественностью). Благородное сердце, великодушный друг! Я отплачу тебе за это, сразу же, когда ты полюбишь другую.
Даниелла (обращаясь к Тарталье и указывая на меня). Да это шутник (un buffone)!
Тарталья (пожимая плечами). Нет, он сумасшедший (matto)!
Даниелла (обращаясь ко мне). Прикажете сказать синьорине Медоре, что она вам не нравится?
Тарталья (перебивая). Сохрани Бог! Этот господин под моим покровительством. (Он подарил мне галстук, подумал он, вероятно, в эту минуту).
Брюмьер (Даниелле). Вы скажете только, что он влюблен в другую. Вы согласны, Вальрег?
Я (с видом великодушия). Я требую этого!
Даниелла. Тем хуже. Я вас предпочитала…
Брюмьер. Кому?
Даниелла. Вам.
Брюмьер. Я вспомнил, душа моя, что я еще ничего тебе не дал. Хочешь получить поцелуй?
Даниелла (пристально посмотрев на него). Нет! Вы мне не нравитесь.
Я. Ну, а я?
Она. Вы могли бы мне нравиться. У вас должно быть чувствительное сердце. Но вы уже кого-то любите?
Брюмьер. Может быть, меня?
Я. Кто знает? Может и это статься!
Даниелла. Теперь я вижу, что вы никого не любите и только смеетесь над нами. Я скажу это синьорине.
Брюмьер. Разве твоей госпоже очень хочется любви его?
Даниелла. С чего вы это взяли? Она и не думает.
Я. Видишь, милая Даниелла, не должен ли я радоваться, что твоя госпожа мне не приглянулась? Ты мне во сто раз больше нравишься!
Даниелла (поднимая глаза к небу). Пречистая Дева! Можно ли так насмехаться?
Я должен сказать вам, что при всем желании произвести эффект моими ответами, я отчасти говорил правду, и говорил без всякого преднамерения, верьте мне, без досады на мисс Медору и без замысла на Даниеллу. Действительно, я нахожу, что первая слишком самонадеянна, воображая, что я не мог видеть ее без того, чтобы не влюбиться в нее, но она точно хороша, и эти притязания можно отнести к ее ребяческой избалованности. Я охотно ей прощаю; не влюблен я в нее потому, что не чувствую к ней ни малейшей симпатии, что она мне кажется странной, что она слишком занята собой, слишком старается выказать свое геройское мужество и свое пристрастие к Рафаэлю. Полюби я за что-нибудь Даниеллу, от чего меня Боже сохрани, потому что она, как мне кажется, слишком уже развязна, — мне скорее пришлись бы по нраву выражение ее лица и тип ее красоты; я говорю красоты, хотя она не более как хорошенькая. Вы сами решите по следующему за сим описанию.