— По местам! — закричал конвойный.
Я лежу в больничной камере. Камера Куб. сод. воз д. 7 с. 11 ар.
Лампа горит.
Какая огромная и уродливая моя тень!
За тюрьмою на реке пароход пропел.
Пищит вентиляция, тикают часы в коридоре.
По двери крадутся тени…
Лампа туманится. Кто-то будто наклонился надо мною, пихает в нос вату и хрипит…
На потолке сгущается черное пятно.
Упадет пятно, и я сольюсь с ним.
— Кто там, кто стучится?
— Терпенье… терпенье… — отвечает протяжный стон.
— Жужжит муха.
— Да-да-да-да… — бойко поддакивают часы.
— Высший подвиг в терпенье…
— Затворите форточку! Дует. Летом холодно. Да затворите же форточку!
На желтых стенах грязные клопиные гнезда.
Здесь даровое угощение: здесь дают им есть, сколько влезет.
— Зачем вы душите меня? Что я вам сделал? Что надо от меня? Я всех, всех, всех раздавлю. Закраснеет огромное пятно, всю землю покроет!
— Ты в роты идешь, раздевайся, снимай чулки! будто кричит над самым ухом надтреснутый солдатский голос и колкие усы касаются щек.
— В роты, роты… ты… ты! — тянет ветер, врываясь в форточку.
Кто-то снова наклоняется надо мною, пихает вату в нос.
К двери подходит, шлепая валенками, надзиратель.
— Не уйду, я никуда не уйду!
— Уйду, уйду! Высший подвиг в терпенье…стонет кто-то с ветром.
Мигает лампа.
И огонь убегает из камеры.
Мир тебе, коробка с красною печатью!
До последнего дня этапа ты сохранила гордость и неприступность, ты победно окончила долгий и трудный путь.
Что за вкусные сласти несла ты!
— Коробка с печатью! — гордо говорил я.
И начальственные головы благоговейно склонялись перед тобою, и пальцы их — щелчки — не смели коснуться тебя. А меня принимались тормошить и оглядывать.
Но щелкал замок. Мы одни с тобою.
Постукивая, где-то ходят. Дремлет сонный волчок.
И ты раскрываешься…
Папироса за папиросой, — дым на всю тюрьму!
А помнишь, раздетый донага, я стоял на каменном холодном полу. И оскорбляя и издеваясь, шарили меня. Ты же с зеленого сукна надменно взирала вокруг.
И потом, осторожно, обеими руками взял тебя сам старший, выпучил глаза и, как святыню, держа тебя перед собою, направился к камере. Сзади вели меня, гремели шашки.
— Их нет! — шепнул я.
И ты распахнулась и предстали передо мною бумага и карандаш.
Когда же мы вместе вышли на волю, ты тряслась от хохота всеми своими нитями над те миром, где так высоко чтут красную печать… кондитера.
Мир тебе.
Мне же так горько стало и страшно за мир, и землю, и душу человека.
Часть третья*
В царстве полунощного солнца
Стою на трапе.
Далеко над рекою раскинулась ночь, последняя летняя.
— И за что я люблю тебя, светлая ночь!
Вереницей идет и впивается в сердце тысячу раз повторенное.
Месяц широким густым ключом падает в реку. И взапуски бегут серебряные дрожащие струйки и, нагоняя друг друга, извиваются кованой лентой.
Там, впереди, для меня словно остров — там что-то заброшенное и утонувшее в снеге, а позади оторванное и застывшее.
Легкий ветер, чуть шелестя, доносит гулы. И чудится тоска в гулах голубеющей летней северной ночи.
— Налево, куда правишь, налево! — закричал командир.
— А-ах! — ответили с баржи.
— Налево, коли надо, прими чалку, а то отходи, поверни что ль еще!
— А-ах! — ответили с баржи.
Медленно и спокойно плывет река, только у колес парохода встают волны и, откатываясь бьются о берег.
Из трубы вылетают красные искры — крылатые красные рыбки — и расплываются.
Разгораются звезды.
— И за что я люблю тебя, тихая ночь?
— На правой, вперед! — кричит командир.
— Де-вять, де-сять… — отвечают с баржи.
И протяжно и гулко запел пароход.
Вздрогнул лес, вздрогнули берега и, громогласно ответив на зов, погрузились в сон.
Что-то страшное вошло в ночь и затеснило грудь.
Замелькали огоньки пристани.
Снегом заносит.
Рвется в белые окна метель и стучится.
А вчера еще жил василек, жали рожь.
В одну ночь!
Стынет седая река, плещутся судорожно волны.
Слушаешь вьюгу, молчишь, жмешься от холода.
Нет уж дороги. Снег. Погребают, поют над тобою.
Кличут метели, поют:
— Выходи-выходи! Будем петь, полетим на свободе! У вас нет тепла! У вас света нет! Здесь огонь! Жизнь горит! И пылая, белоснежные, мы вьемся без сна. Выходи — выходи! Будем петь и сгорим на белом огне. Все, кто летает, все собирайтесь, мы умчимся далеко, далеко-далеко. Никто не увидит. Никто не узнает. Снегом засыплем, ветром завеем, поцелуем задушим. Песню тебе пропоем!
— В нашем царстве…
— Мы белые — черные ночью. Будем петь и летать, не замолкнем. Серебром затканы наши одежды, горят самоцветы. Мы вольные, чистые, цепкие. Нагоним — мы хлещем и бьем, а встречая, мы раздираем. Срока нам нет. Скрыт от нас час. И с обреченных не снимем проклятья. Сердце будет биться безвыходно, безрадостно, безнадежно.
— В нашем царстве…
Мы белые — черные ночью. Теплом не повеем. У нас острые зубы и цепкие когти. Уж близко время, великая тишь сойдет на землю, наступит горькая печаль и теснота. Уж близко время, великая тишь сойдет на землю и станет на земле одна могила — кровавый крест. Мы белым саваном пушистых крыльев земную кровь покроем!
— В нашем царстве…
— Мы другие, не черные и не белые — мы бессмертные. Полночь идет. И проклятое сердце жаром овеяно рвется и стонет. Мечемся, мечем печаль, мы свищем, горкуем, не знаем дороги. А те, кому жизнь не красна, зовите нас горевать свое горе. Горе не заплачет.
— В нашем царстве…
— Чует, подкатывает сердце. Что ж! Мы разгоним невзгоду, призарим, мы запоем по заре в три звонких голоса, мы растеряем тоску по полю, по лесу. Солнце, звезды, месяц, запирайте небесным ключом змею! Мы облегчим тебе боль!
— В нашем царстве…
— Мы не белые, не черные, не бессмертные, мы из стали, каляные. Ничего не боимся, ни муки, ни пыток, мы сами пытаем. Нет непогоды на нас, никому нас не унять. Встретим и бросим на горе, встретим — разлучим, пустим по полю. Эх, вы люди, безлюдье безудалое!
— В нашем царстве…
— Мы крепки в огне, мы не дрогнем. Заведем хоровод, и летаем по полю-приволью. Смерть с нами. Вон она машет костлявой косовой рукою! Стук да постук, властница смерть! А нам своя воля гулять!
Зеленоватая ночь, туманная, в колеблющихся тучах.
Не слышно ни звуков, ни голоса. Но все живет, завеянное зеленоватым светом.
И кажется, пройдут века, и ничто не шелохнется, никто не подаст голоса.
Бесшумно подымаются мысли, идут и замирают, сливаясь с зеленоватым светом.
И то, чего минуту так сильно желал, отступает.
С отчаянием я вызываю пережитое. Но все замолкло и прячется.
Прямо через окно идет зеленоватый свет, идет и проникает в душу.
Не смерть, нет смерти в этой ночи, есть своя странная жизнь.
Уж не такая ли вечная жизнь?
Медленно впитывается зеленоватый свет, медленно обволакивает душу.
Здравствуй, Сорока!
Откуда прилетела!
Побелел твой передник… или примерз к тебе снег.
Что, Сорока, мерзнешь?
Под моим окном не тепло. Сорока, ты дрожишь? Спрячься под крышу, там дождешься тепла. Я ничего не могу тебе дать.
Ты давно тут живешь, после долгой зимы оживаешь И летишь, чуть пригреет весеннее солнце.
Сорока, скажи мне, Сорока, как ты выносишь морозы? Научи меня, как учишь детей своих… Сорока! я замерзаю.