Случилось однажды, стал царь поутру квасом себе волосы примачивать, провел рукою по волосам — хвать, а уши-то ослиные.

Сейчас к зеркалу: так и есть, они самые, ослиные.

Вот грех: за одну ночь такие выросли, ослиные!

И наказывает царь слуге строго:

— Не говори ты никому, не выноси в люди.

А Сила уж такой — могила; Сила отцу родному ни полслова.

Запрятал царь уши под корону и стал себе царствовать, как ни в чем не бывало.

Хорошо. Терпел Сила, терпел, никому не заикнется, а уж страсть хочется: и во сне-то они одни только и снятся и средь бела дня мерещатся эти самые уши.

И стало Силе больше невмочь, выскочил он из дворца да прямо на улицу к дороге, где гуляют. Возле дороги разгреб землю, припал к земле.

— Есть, — говорит, — у царя ослиные уши, выросли, а никто не знает.

Сказал да бегом назад. И так легко и так ему весело, словно камень свалился с плеч.

Царь слугой не нахвалится: уж такого ни за какие деньги не купишь — Сила слуга верный.

И по-прежнему всюду царь таскал Силу с собою и награждал всякий день золотыми медалями.

Хорошо. А на том самом месте, где Сила с землей разговаривал, выросло из ямки деревцо — береза. Ну, и поехал однажды царь со слугою прогуляться. Едут они по дороге, а эта береза царю-то и кланяется.

— Есть, — говорит, — у царя ослиные уши! Царь в тупик.

— Поставь, — говорит слуге, — коня у березы! — а сам тихонько спрашивает: — что березка-то кланяется?

Тут Сила видит, дело плохо, да царю в ноги.

— Терпел, я терпел, да не вытерпел, землю разгреб и шепнул, что у царя ослиные уши. А вот выросла березка и объясняется.

— Ну, — говорит царь, — уж если мать-земля не могла выдержать, то где же крещеному! Что в лоб, то по лбу.

1909 г.

Мышонок^*

Жил-был старик со старухой и такие богомольные, что не только ни одной службы не пропустят, а другой раз и нет ничего, а пойдут, хоть так потолкаться около церкви. И все старика и старуху почитали и всякому в пример их ставили.

Вышли они раз от обедни — дело было в престольный праздник — и идут себе домой к пирогу поспеть: старуха-то, старикова жена, такие пироги пекла, — оближешься. Глядят, а какой-то старичок ходит, крещеных на обед зовет.

— Вот их зовут, а нас нет, — говорит старику старуха, — коли бы нас позвали, мы бы посмотрели, какие кушанья.

А тот старичок подходит к ним и их тоже зовет. Они и пошли. Приходят к старичку, а за столом полно, некуда сесть.

Хозяин говорит:

— Что, старички, видно, после пообедаете вы, не взыщите!

Ну, что поделаешь: подождать придется, некуда сесть.

Наелись гости, поблагодарили и ушли. Тут хозяин посадил старика и старуху, а сам приносит миску, поставил миску на стол, приподнял крышку и опять закрыл, — они-то не видели, что он положил, а я вот скажу: мышонка, — и вышел.

А старуха говорит старику:

— Дай-ка посмотрим, уж верно очень вкусное.

— Давай, старуха!

Да как приподняли крышку: посмотреть, страсть хочется, что́ там в миске, а оно оттуда что-то — птичка али что́ — вылетело, более там и нет ничего.

Вернулся хозяин. Вышли из-за стола старик и старуха, благодарят, что накормил обедом, да по домам.

А там и свое пропало: старухин пирог давно сгорел в печке!

Старик на старуху, старуха на старика, один на другого: языком закусивши не больно сытно. Экий мышонок!

1909 г.

Лев-зверь^*

Ехал богатырь по чистому полю, конь у него и издох. И пошел богатырь пешком на своих на двоих. Видит богатырь, на дороге дерутся Змея и Лев-зверь, разбродили землю и ни который побить не может.

— Эй, богатырь, — кричит Змея, — пособи мне Льва-зверя победить!

— Эй, богатырь, — ревет Лев-зверь, — пособи мне Змею победить!

Подумал, подумал богатырь и решил заступиться за Льва-зверя. «Змея змеей и будет, нечего от нее ждать мне!»

И пособил богатырь Льву-зверю.

Бросил Лев-зверь Змею на землю, разорвал ее надвое. Убили Змею.

Лев-зверь спрашивает богатыря:

— Что́ тебе, богатырь, за услугу хочется?

— У меня коня нет, — говорит богатырь, — а пешком я на своих на двоих не привык ходить, подвези меня до города.

— Садись да, знай, держись крепче, — согласился Лев-зверь.

Сел богатырь на Льва-зверя, и побежал Лев-зверь по чистому полю, по темному лесу, — где высоки горы, где глубоки ручьи, — все через катит.

Выбежал Лев-зверь на зеленые луга и у заставы стал.

— Никому не сказывай, что на Льве-звере ехал, — говорит Лев-зверь, — не то съем. Я сам — царь! На себе возить мне людей невозможно. Я тогда и царем не буду.

И пошел Лев-зверь в чистое поле, а богатырь в город.

Пришел богатырь к товарищам, а те над ним смеются, что пешком ходит.

Богатырь отпираться:

— Конь, — говорит, — издох.

А потом как выпил, да стал пьян-весел, и рассказал, как было: как он на самом Льве-звере приехал.

Посидел богатырь с товарищами и пошел себе коня искать.

И только это вышел он за город, а Лев-зверь тут-как-тут: бежит Лев-зверь к богатырю, пасть открыта, зубы оскалил.

— Зачем ты, — говорит, — похвастал, что на мне ехал? Говорил я тебе, ты не послушал, — съем!

— Извини, — говорит богатырь, — я тобою не хвастал.

— Как так не хвастал! Да ты же говорил, что на Льве-звере ехал.

— Нет, Лев-зверь, говорил, да не я, хмель говорил.

— Какой хмель?

— А вот попробуй, так и сам увидишь. Лев-зверь согласился.

Выкатил богатырь вина три бочки сороковых.

Лев-зверь бочку выпил, другую выпил, а из третьей только попробовал, и стал пьян: уж бегал, бегал, упал и заснул.

А богатырь, пока Лев-зверь спал, вкопал в землю столб да туда на самую вышку и поднял Льва-зверя.

Проснулся Лев-зверь, очухался, — диву дается: и как это его угораздило на такую высоту подняться, а главное дело — спуститься не может.

— Вишь ты, хмель-то куда тебя занес! — говорит богатырь, — что́, узнал теперь, каков этот хмель?

— Узнал, узнал, — сдается на все Лев-зверь, — только спусти, пожалуйста, а то чего доброго еще сорвусь да и неловко: народу сколько!

Снял богатырь Льва-зверя, и побежал Лев-зверь в чистое поле: будет хмель помнить, — срам-то какой!

1909 г.

Горе злосчастное^*

Жили два брата, один бедный брат, другой богатый. Бедного звали Иваном, богатого — Степаном.

У богатого Степана родился сын. Позвал Степан на крестины знакомых, приятелей, да и бедного брата не забыл, позвал и Ивана.

Справили честь-честью крестины, напились, наелись гости, пьяны все, веселы, все довольны.

Напился и брат Иван; идет Иван домой пьяный от Степана, пьяный, затянул бедняк песню. Поет песню, знать ничего не хочет, не желает, и вдруг слышит, ровно ему подпевает кто тоненько, да так, тоненьким голоском, да и жалобно так, что дитё.

Оборвал Иван песню, стал, прислушался.

Да нет, ничего не слышит, нет никого, — или и тот замолчал?

— Кто там? — окликнул бедняк.

— Я.

— Кто «я»?

— Нужда твоя, горе, — горе злосчастное. Затаращился Иван, хвать — стоит… старушонка стоит, крохотная, от земли не видать, сморщенная, ой, серая, в лохмотьях, рваная, да плаксивая, жалость берет.

— Ну, чего? — посмотрел Иван, посмотрел, — чего тебе зря топтаться, садись ко мне в карман, домой унесу.

Закивала старушонка, заморгала, ощерилась, — обрадовалась! — да в карман Ивану скок и вскочила, да на самое дно.

Тут Иван захватил рукой карман, перевязал покрепче…

— Не выскочит! — и пошел и пошел, песню запел.