И пошел солдат на базар, купил морковь, сделал десять золотых, и назад в трактир, подает трактирщику.

— Получайте!

Трактирщик золото принял, четвертную солдату отдал, а золото в шкатулку спрятал. Солдату тут бы и уйти с Богом, а он, нет, у трактирщика околачивается. Вздумал трактирщик проверить шкатулку, хвать, а там не золото, а кружки морковные. Трактирщик кружки в карман себе сунул да из трактира, в чем был, так и выскочил, да солдата за шиворот и прямо к царю, и приносит царю на солдата жалобу, что прогулял солдат десять золотых, а отдал десять морковных кружочков.

— Ваше царское величество, велите ему показать, чем я разделался!

Трактирщик и вынимает из кармана — ан не морковь, а золото — как золото из чекану.

— Видите, ваше царское величество.

Царю то уж больно понравилось, отпустил царь трактирщика в трактир и говорит солдату:

— Молодец-солдат, сядь-ка, побеседуй со мной.

Присел солдатик на лавку, ждет царской воли.

— Ну-ка, солдатик, пошути ты и надо мной шутку, да легоньку.

— Могу, ваше царское величество! — и просит царя на диван пересесть.

Послушался царь солдата, пересел на диван.

— А который будет час, ваше царское величество?

— Первый в начине, — сказал царь.

И вдруг дверь — у-у-ух! — полна палата воды: затопило царя на диване по шейку, — и ударился царь из палат своих бежать, а на дворе ему вплавь. Куда тут деться? Ухватился он за лестницу и ну карабкаться. И покрыла матушка-полая вода все леса темные. Сидит царь на конечке, захлебывается. Тут откуда ни возьмись лодка, — бряк в лодку. Поднялся ветер и унесло царя Бог знает куда.

Стала вода понемногу пропадать и пропала. И крепко захотелось царю поесть. Идет старуха, несет булочки.

— Пожалуй, бабушка, сюда, — говорит царь, — продай мне булочку.

— Ох, ваше царское величество, булочки-то больно жестки, ночевочки, нате подержите, я вам мяконьких принесу.

Царь у старухи взял булки, держит, думает себе:

«Слава Богу, хоть что-нибудь!» — очень проголодался. только что хотел отщипнуть кусочек, идет надзиратель Борисов.

— Чего, — говорит, — ты тут держишь?

— Булочки.

— Ну-ка, я посмотрю.

Царь разжал руку, глядь — человечьи головы.

Борисов его цоп — в часть.

До утра в части просидел, а там и суду предали, да в острог. И пока искали да разыскивали, натерпелся в остроге-то. И дознались, судили и засудили: приговорили к наказанию и навечно в каторгу.

«Ох, солдат, солдат, что надо мною сделал!»

Везут царя, а палач только усмехается.

И привезли на площадь, раздели, поставили. Взял палач двухвостный кнут…

— А, батюшки! — как закричит царь.

Тут вбежали в палату сторожа-приближенные, смотрят: сидит царь на диване, а против царя солдат на лавке.

— Ну, спасибо, солдат, пошутил ты надо мной хорошо!

— А посмотрите-ка, ваше царское величество, который час?

Царь-то думает, что времени с год прошло, а всего-то один час прошел.

И попрощался царь с солдатом, отпустил его на все четыре стороны.

Приходит солдат в деревню. У околицы народ стоит кучкой.

— Мир вашему стоянию, пустите ночевать!

— Пойдем ко мне, солдатик, — выискался старик.

Ну, и пошел солдат за стариком. Пришли в избу, дед и спрашивает:

— А не умеешь ли ты сказки сказывать?

— Можно, дедушка.

— Ну-ка, скажи.

— А что тебе одному сказывать, чай у тебя есть семейка?

— Есть, солдатик, два сына, две невестки.

— А вот и хорошо, когда придут в избу, все и послушают.

Сошлись сыновья и невестки, сели ужинать, поужинали, да и спать.

Лег дедушка с солдатом на полати.

— Ну-ка, солдатик, скажи сказку-то!

— Эх, дедушка, сказки-то я ведь не хорошими словами сказываю, а вон невестки сидят.

Старик перегнулся с полатей.

— Невестки, живо спать!

Невестки деда послушали, постельки постелили и спать легли.

— Ну, солдатик, скажи теперь! — уж очень деду хочется сказку послушать.

— А что я тебе скажу, дедушка! Посмотри-ка хорошенько, кто мы с тобой? Ты-то — медведь, да и я-то медведь.

Ощупался дед, пощупал солдата: так и есть — и сам-то медведь, и солдат-то медведь.

— Медведи, солдатик.

— То-то и оно-то, что медведи, дедушка, и нечего нам на полатях разлеживаться, надо в лес бежать.

— Известно, в лес! — согласился дед.

— А смотри, дедушка, в лес-то мы убежим, а там охотники нас и убьют. И если, дедушка, тебя наперед убьют, так я через тебя перекувырнусь, а если меня убьют, ты через меня кувыркайся, — будем оба живы.

Прибежали в лес, а охотнички тут-как-тут: грох в солдата — и убили. Дед стоит: что ему делать? бежать? — и его застрелят, и вспомнил, что перекувырнуться надо, перекрестился, да через солдата как махнет.

— А, батюшки! — закричал голосом старик. Невестки повскакали, огонь вздули, а дед на полу лежит врастяжку: эк, его угораздило!

— Хорошо еще Бог спас! с этакой высоты!

Поднял солдат деда на полати — больше не надо и сказок! — и до света ушел.

1914 г.

Клад^*

Лоха был большой любитель до всяких кладов, и был у Лохи товарищ Яков, тоже под стать Лохе. Оба частенько на Лыковой горе рылись, но ничего никогда не находили.

Клад — с зароком, и нередко такой зарок кладется: тот клад добудет, кто не выругается нехорошим словом, — а русскому человеку нешто удержаться? ну, клад и не дается!

Раз Лоха пошел за грибами на Лыкову гору, набрал груздей, спустился с горы, дошел до родничка и присел отдохнуть. А было это пред вечером, уморился Лоха с груздями, сидит так — хорошо ему у родничка, отдыхает.

И видит Лоха, товарищ его Яков с сухими лутошками едет.

— Куда, брат, едешь?

— Домой.

— Возьми меня!

— А садись на заднюю-то лошадь.

Яков на паре в разнопряжку ехал с двумя возами. Лоха повесил себе на шею лукошко с груздями, уселся, погоняет лошадку.

— Кум, — говорит Яков, — поедем ко мне горох есть. Василиса нынче варила. Уж такой, что твоя сметана.

— Поедем, кум.

Приехали к Якову, распрягли лошадей. Яков вперед в избу пошел, Лоха за ним.

Вошел Лоха в сени, двери-то в избу и не найти. Кричать — а никто голосу не подает. Вот он лукошко на землю поставил и стал шарить дверь. Бился, бился — нету двери. Начал молитву читать, а двери все нет, и молитва не помогает. Так руки и опустились.

И увидел Лоха вдали свет чуть пробивается, и будто в кузнице кузнецы куют. Поднял он с земли лукошко и пошел на свет.

Шел, шел, дошел до железной двери, отворил дверь — там длинный-предлинный подземный ход, а справа и слева очаги и наковальни, и кузнецы стоят.

Кузнецы большие, в белых, как кипень, одежах, и у каждого очага по три кузнеца: один дует мехами, другой раскаливает железо, третий кует.

Подошел Лоха к первым кузнецам — куют лошадиные подковы.

— Бог помочь вам, кузнечики.

Молчат.

Он к другим — шины куют.

— Бог помочь, кузнечики!

Молчат.

Он к третьим — куют гвозди.

— Бог помочь!

И эти молчат, только смотрят на него.

Ну, он дальше: дальше куют у каждого горна все разные вещи. Он уж ни с кем ни слова. И далеко прошел, уставать стал.

И вот откуда-то из побочного хода появился будто приказчик какой, распорядитель их главный, в кожаной одеже, сам смуглый, ловкий такой парень.

— Как ты, — говорит, — Лоха, попал сюда? Что тебе надо? Денег? Пойдем, я тебе их покажу.

— Нет, родимый, — Лохе уж не до денег, — ты меня лучше выпроводи отсюда, запутался я.

— Ну, вот еще! Я тебе наперед покажу, а потом и на дорогу выведу. Пойдем.

И пошел водить Лоху по разным ходам между кузнецами: то в тот переулок, то в другой, — так заводил, так замаял, могуты не стало.