— Да у тебя лесов, полей, лугов не обозришь, сколько птиц живет там, разные жертвы едят: мясо обирают, а кости не трогают. Собери эти кости, построй ты себе костяной дворец.
Понравилось царю: костяной дворец!
— А как эти кости-то собрать?
— А которая птица какую жертву ела, она кости оставила знает где, она и принесет. А потом муравьев напусти, муравьи дочиста выглодут, и кость готова.
— А какую же птицу послать, чтобы птиц оповестила.
— Синицу! Лучше синички нет никого.
Царь Кирбит жену послушал. А и в самом деле, лесов, полей и лугов у него вдоволь, птицы живут, жертвы едят, костей сколько хочешь — сколько даром добра пропадает! — наберет он этих костей, дворец построит костяной.
И посылает царь синицу оповестить птиц.
Полетела синица, облетела всех птиц:
— Где какое мясо потребляете, кость не бросайте, а несите к царю Кирбиту: перед дворцом свалка.
Поднялись птицы лесные, полевые и луговые, несут кости к Кирбиту.
И нанесли птицы из лесов, из полей и лугов разные кости, косточки, костки, — целую гору костяную перед дворцом наклали.
Призывает Кирбит синицу:
— Все ли птицы за работой?
— Все, — говорит синица, — одного сыча нету.
— Почему сыча нету?
— А я и не знаю.
— Так ступай, повести сыча: если не желает на моей земле жить, пускай вон убирается.
Повестила сыча синица.
Сыч к Кирбиту.
— Почему, Сычев, костьё не носишь?
— Извини, царь Кирбит, я законы просматривал.
— Какие еще там законы?
— «А кто бабу слушает…»
— Стой! — перебил Кирбит, — я костяной дворец хочу строить.
— Есть такие, по дворам ходят, кости для сахару собирают, костянки.
Царю и неловко.
И приказал царь птицам разнести кости за дворец в ров, а ров велел засыпать, чтобы и следа не осталось, — неловко!
Тушица*
Печник Василий много на своем роду где бывал, по путям-путинам не мало хаживал, Бог хранил, на одной путине осекся, до сей поры память.
Зашел Василий в одну деревню в сумерки, о ночлеге подумывал, да куда ни попросится — нигде не пускают.
А скоро и ночь, и совсем отчаял духом.
«Дай, — думает, — хоть в баню заберусь, там до утра кое-как прокоротаю».
Стояла на краю деревни баня, Василий туда тихонько, дверь отворил, — баня топлена! — да на полочек и запрятался. Хорошо — полеживай!
Одна беда: есть больно хочется.
Лежит Василий, — сосёт: есть больно хочется! — и вдруг слышит, вошел кто-то.
— Семён! Семён!
— Чего? — откликнулся Василий.
— На тебе бутылку вина и пирог с рыбой. Я через час приду.
Поставила на лавку, а сама за дверь.
Слез Василий с полка, выпил, закусил. Бутылку под лавку, а сам вон из бани.
«Придет настоящий, даст взбучку!»
А куда скрыться? Неподалеку овин. Василий в овин. В овине ничего нет. На цепях сани подняты. Василий взобрался в сани и залег. И только что разместился поудобнее, идут.
— Что ты, — говорит, — Дуняшка, так долго?
— Как! Я вам бутылку водки подала и пирог с рыбой.
— Никакой бутылки не видал.
Ну, посердился, посердился, помирились. Разговор про другое, потом совсем замолчали.
А Василию любопытно, приподнялся и давай через головку саней тянуться. А оглобель-то нету, сани как пырнут, он головой на гумно.
Те, как зайцы, и! — разбежались. А у Василия искры из глаз.
Нечего делать, вставай и иди, — и здесь ему не место.
Побрел Василий на деревню. Что будет, что будет. В избенке огонек. Заглянул в окно: старуха собирается куда-то.
— Нельзя ли погреться?
— Ой, батюшка, я в бабки снаряжаюсь. Иди, иди. Сейчас дочка с беседы придет.
Старуха впустила Василия, а сама из избы.
Влез Василий на печку — тепло — разлегся. Скоро и дочка старухина пришла, а с ней ее две товарки.
Разгорелись девки на беседе.
— Ой, — говорят, — сестрица, давай в тушицы поиграем!
Согласились, хохочут: все им смех.
Вышла дочка старухина, подвесили ее девки за ноги к воронцу печи-то; закрутят, она завьется, а ее похлопывают.
— Твоя тушица, моя душица!
Хлопают, хохочут, — весело!
— Твоя тушица, моя душица!
Василий лежал, лежал, любопытство-то разбирает, что за тушица, и потянулся с печи — кирпич полетел, а он с печи да головой об пол.
Поднялся и не помнит, как из избы вылетел, только дома уж опомнился — вот она какая тушица!
Кукушка*
Всех пригожей была девочка Машутка, двенадцать лет ей минуло.
Ходила Машутка на пруд купаться. Плескались и играли на воде подружки. Вот вышли, оделись, а Машутка последняя — и платья ее нету.
— Ну, идите домой, где-нибудь да розыщу.
Села Машутка на бережку, раздумывает: или куда в кусты занесло ее платье?
Выходит Змей из воды.
— Вот ваше платье, идите за меня замуж!
— Как я пойду? Нельзя.
— А ты только слово дай.
— Ну, пойду.
Машутка сказала «пойду», Змей ей платье и отдал.
Оделась она проворно и бегом, догнала подружек, но ничего о Змее, и дома никому ни слова.
Прошло четыре года, выросла Машутка невестой. Просватали ее за одного человека, и назначен был день играть свадьбу.
Слышит Змей — выдают Машутку, ночью вышел из пруда и украл ее.
Приезжает жених, а Машутки нет — пропала.
Потужили, погоревали, да никто пособить не может: судьба уж такая.
Живет Машутка в пруду у Змея, не Машутка, Марья Змеевна. Ладно живет со Змеем, за три года прижила себе сына и дочку. Хорошо ей в пруду, не на что жаловаться, всего вдоволь, всем довольна, только хочется, хоть разок, дома побывать.
И просится Марья у Змея в гости к отцу, к матери, посмотреть на них, старикам внучат показать.
Змей отпустил.
Забрала Марья ребятишек, да из пруда по дорожке и прямо к дому — так близко, рукой подать.
Увидала старуха, обрадовалась.
— Где, дочка, поживаешь?
Марья ей все и рассказала о пруде, о Змее и как живет она ладно, ни в чем горя не видит, и одно скучно — по родному дому.
Пришел с поля старик, занялся внучатами. Угостили дочку.
Стала мать пытать у ней о Змее.
— Когда приходишь, разговариваешь с ним?
— Как же! Вот вернусь и скажу: «Змей, Змей, отвори мне двери!» Вода раздвоится, окажется коридор, лестница крутая…
Полегли спать.
А старуха не спит, думает все, жалко ей дочери.
До свету взяла она саблю старикову — воевал когда-то старик — да с саблей на пруд, да голосом дочерьным, по-марьиному, и кличет над водой:
— Змей, Змей, отвори мне двери!
Услышал Змей — Марьин голос! — пошел, отворил двери.
А старуха саблей на него, — все головы и снесла прочь.
И замутился пруд кровью.
Бежит старуха с пруда — чуть заря играет — машет саблей.
Проснулась Марья: что такое?
— Ну, молись, — шепчет старуха: — освободила тебя от напасти! Никогда туда не вернешься.
Догадалась Марья — Змей не жив! — ничего не сказала, взяла детей и вышла из дому, а идти уж некуда — не вернуться в пруд.
Обняла она сына:
— Ой, сынок, навек я несчастна! Ты ударься о землю, сделайся раком, до века ползай.
И ударила мальчика о землю и пополз он к пруду.
Обняла она дочь:
— Ой, дочка, навек я несчастна! Ты ударься о землю, сделайся пташкой, летай до веку.
И ударила девочку о землю и полетела она синичкой к пруду.
— А я, ой, навек я несчастна, полечу я кукушкой, буду век куковать.
И ударилась Марья о землю — и слышно, там за прудом по заре закуковала.
Вот почему кукушка так горько кукует.