— Ты будешь царь над бое, — сказал царь, — а эти шарики раздай приятелям, кому поверишь, и будут они твои полковники и урядники. А кто тебя не послушает, возьми палку, да палкой — послушают! По своей-то воле жить, надо, чтобы у человека было и тут, и там, — царь показал на голову себе и сердце и, подняв руки, распростер, как крылья, над головой, — и здесь вот!

В китайской шапке с синим корольком вернулся Касяки домой на Силирни-биру и объявил бое, что он царь их, и указал на шапку.

Подняли на смех. И кто поверит — китайская шапка с шариком, царь? — и такой галдеж пошел, прохода нет.

А Касяки позвал приятелей, роздал им шарики — сказал царское слово.

Полковники и урядники взяли палки.

И те, кто смеялся, живо поджали хвост — такой уж смерд человек, коли нет в нем — нет ни тут, ни там, ни здесь вот!

Палка гуляла вовсю, лупила смехунов чуть не до смерти.

Видят, Касяки большой начальник, и стали слушаться.

А воры попрятались, горланы поумолкли. И завелся настоящий порядок.

До глубокой старости царствовал над бое Касяки Ойлягир. А по смерти его шапка с синим корольком перешла его сыну, а от сына внуку.

И по смерти полковников и урядников, приятелей Касяки, шарики их пошли их детям.

Так нарядились бое.

И доныне крепки их роды — Ойлягир, Манягир, Гова-гир, Гурагир, Учаткан — и привольней житья ни один народ не знает.

Эйгелин^*

Жил-был большой богач и было у него двое детей — сын да дочь.

Вырос сын и задумал старик сына женить. И по богатству старика немало нашлось невест. Старику-то они по душе, да сыну-то неладны: поживет с молодой женой день, два и назад к родителям отправит. Уж старик рукой махнул и перестал сватать.

Говорит Эйгелин сестре:

— Сшей мне, сестра, десять пар обуток, наклади их полны жиром, за море иду.

Послушала сестра, приготовила брату десять пар мягких обуток, наполнила их оленьим жиром. Забрал он обутки, простился с домом и вышел.

Идет Эйгелин день, идет ночь, — не спит, не присядет. И только, когда башмаки запросят каши, остановится переобуться, поест.

Так и идет.

Встречает его белый ворон.

— Ты куда пошел, Эйгелин?

— Иду за море.

— Не ходи, сгинешь.

— Эна!

— Говорю, не ходи: не пройдешь.

— Нет, все равно пойду.

До трех раз остерегал ворон и трижды был один ответ: стоял на своем Эйгелин.

Вынул ворон из-под левого крыла длинный большой нож.

— На, возьми этот булат на случай! — и улетел.

Идет Эйгелин день, идет ночь. На пути ему застава — полынья, да такая, конца-краю не видно.

«Знать и вправду не пройдешь!»

И хоть назад иди.

Да вспомнил Эйгелин про воронов батас, отошел, разбежался, взмахнул батасом и, как на крыльях, стал на другой стороне.

Идет дальше — опять застава: впереди камень, как гора, и в снегу весь. Подошел поближе — камень зашевелился, не камень, белый медведь.

Взмахнул Эйгелин батасом да на медведя и духом вскочил зверю на спину. Кинулся медведь, заревел и ну бегать, скакать — хочет сбросить, да цепок Эйгелин, держится крепко. И обессилел медведь, батас его и кончил.

Отрезал Эйгелин у медведя из-за уха самый длинный волос, как чаут, аркан олений, скатал кольцом и себе в колчан.

Идет дальше. А впереди ему заставой белеет снежный длинный хребет. Ближе подошел — шевелится, и не хребет снежный, белый горностай.

Кинулся Эйгелин на горностая, вскочил на спину. Как бешеный, побежал горностай, завертелся, закувыркался, да сделать ничего не может и упал под острым батасом.

И у горностая, как у медведя, срезал Эйгелин из-за уха волос, скатал в кольцо да себе в колчан.

Идет дальше. Перешел море. Берегом идет. И опять застава — яр, да такой крутой, и снег между прогалин. Всмотрелся, а яр, как живой, не яр — пестрая гусеница.

И как на медведя, как на горностая, бросился Эйгелин на гусеницу, крепко уцепился. Билась, извивалась гусеница — и ничего не помогло. Он убил ее, как медведя и горностая. И у мертвой отрезал волос, скатал кольцом и в колчан к себе.

Идет Эйгелин день, идет ночь.

Много стоит руйт — больших кожаных юрт. Подошел поближе и в сторонке прилег.

У руйт молодежь пинала мяч. Ловко шла игра.

Из всех, особенно одна, с длинными косами до пят, приковала к себе его глаза: когда она бежала, ее косы, как прутья, стояли за спиной, — так она была быстра.

И еще две другие показались Эйгелину: схожие с лица, они бегали все рядом, не перегоняя и не отставая друг от дружки, словно сшиты.

«Вот которую одну из этих схожих и возьму в жены!» — решил Эйгелин.

И когда стемнело, он заметил, куда пошли сестры, да за ними следом.

И нагнал у руйты.

И когда одна из них ступила в руйту, он схватил за руку другую. Та оглянулась и ввела его с собою в руйту.

— Вот наш гость!

В руйте сидел старик. Стал расспрашивать: куда и откуда?

— Из-за моря, — сказал Эйгелин.

— Ну, и даль! И как это ты умудрился?

Эйгелин велел принести колчан — за дверью он его оставил.

И когда принесли колчан, вынул медвежий волос. Посмотрел старик, покачал головой.

— Ну, и бедового ж ты зверя уходил! Кому доводилось на море ходить, сети метать, встреча с этаким — погибель: много кого так и не вернулись.

Эйгелин достал волос горностая.

— А этот еще лютее, — сказал старик, — увидит и готово, все равно, где хочешь настигнет, не увернешься. Немало погубил народа.

Эйгелин показал волос гусеницы.

— Ну, а это уж, как сам страх: кому, охотясь за диким оленем, случалось встречаться, живым никто еще не уходил, — старик посмотрел пытливо, — зачем ты к нам пришел?

— Так, — сказал Эйгелин.

— За хозяйкой?

— Да.

— Вот мои две, бери любую. Только не выйдет дело. Такого, как ты, всякий заметит. Помяни мое слово: тебя женит на себе высокая с длинными косами.

— Ну, нет, я хочу взять твою дочь.

— Мало, что хочешь! Очень мне жаль тебя, а не будет по-твоему.

В руйту вошла — легка на помине! — та длиннокосая, принесла новую одежду: от шапки-малахая до обуток все белое без единого черного волоска и деревянное блюдо с мясом.

— Не хочу! — отстранил Эйгелин.

Ничего не сказав, мигом умчалась и так же мгновенно вернулась в руйту, но уже с черной одеждой и поставила перед Эйгелином блюдо с оленьим жиром.

А у старика еще варится, не поспел.

Эйгелин вынул нож и взялся за еду.

Запечалился старик, да уж поздно.

Эйгелин съел все блюдо.

— Ну, обувайся, пойдем ко мне! — сказала длиннокоска.

— Веди, разве я знаю куда! — поднялся Эйгелин.

И они пошли.

Она показала на большую руйту

— Вот моя!

И встала.

И он остановился.

— Побежим наперегонки: кто первый придет, тот и будет главным. Только знай, прибежишь первым, прыгай прямо в теплый полог, не зевай.

И они побежали.

И обогнал Эйгелин — первым прыгнул в руйту.

Две собаки, прикованные железными цепями у входа, рванулись на него и оторвали у него полы.

Следом вошла она в полог.

И трое суток провели они вместе, не выходя из полога.

В последнюю ночь слышит Эйгелин, шипит что-то. Высунулся, осмотрелся: на пологу черепа человечьи, руйта железная, а за деревянным столбом рассованы трупы, и все, как на подбор, — молодые, сильные, как сам он.

«Тут и мне смерть!» — подумал Эйгелин.

И не убежишь: вход сторожат собаки, а отверстие вверху и высоко и узко.

Наутро говорит ведьма:

— Ты соскучился? Хочешь, пойдем пинать мяч?