Шустрый и пронырливый, он быстро развивался. Ему шел восьмой год, а близорукие темные глазенки, как жучки, таращились и искали, высматривали.

Падок он был на всякий рассказ и прилипчив ко всякому.

Дети рано начали купаться. Плавать учила Маша. И, научившись, Коля долгое время притворялся неумелым: ему было непонятно приятно, когда Маша брала его на руки и, прижимая к груди, улыбалась розовой улыбкой созревшей девушки.

Среди игр, в которых он занимал особенное место, отличаясь озорством и плутнями, была одна игра запретная, разыгрывавшаяся за дровами у забора Воронинского сада, да на покатой, зазеленевшей мягкой крыше курятника — местах, скрытых от взрослых.

Называлась игра «Стручки продавать».

Вдруг Коля застыл, сердечко камушком сжалось: уронили что-то.

— Excusez-moi, не беспокойся, оставь, Варенька, я — сама! — рука Палагеи Семеновны, пухлая в кольцах, шмыгнула около самого носа Коли.

Нашла, слава Богу!

Коля сопит, не может удержаться. По телу разливается что-то горяче-колкое.

— Чтой-то у вас, крысы?

— Нет, должно быть Шумка, он вечно тут трется.

В зале застучали блюдцами.

— Варвара Павловна, чай готов!

Уходят…

Коля приподнимает оборку, насторожился…

Вдруг шорох. Будто и еще кто-то… кто-то встал и…

Юркнул обратно.

Мешают сахар. Упала ложка.

— Дама будет.

— Понимаешь, Варенька, — снова понеслась Палагея Семеновна, — это Бог знать что, просто невероятно…

Коля прополз до дверей и пустился.

Высокий темный киот, освещенный красной лампадкой, строго провожает его всеми ликами и гневными и скорбящими.

Они все понимают.

Нервно цепляясь за перила, подымается он наверх в детскую и прямо на няньку.

— Где это ты, Колюшка, пропадал? — спрашивает Прасковья, зорко всматриваясь через огромные медные очки; она сидит у стола, где обыкновенно Саша и Петя учат уроки, и штопает рваные чулки.

— Ишь, завозил курточку-то, быдло мешки таскал. Дай-ка я тебя, девушка, почищу!

— Так, няня, живот у меня.

— Покушал, знать, лишнего, он у тебя… Горчичнику поставим…

Коля прилег на Сашину кровать и зажмурился.

— Или бутылку. Поветрие нонче ходит: напущено, знать, нечистым, согрешишь грешный.

Кто-то зашмыгал по лестнице. Больше зажмурился.

— Колечка, — с ласкающей оттяжкой по-детски зовет Маша, — Колечка, чай кушать ступайте!

Коля обрадовался, вскочил, но супится: неловко ему.

А Маша подходит к няньке, будто на работу посмотреть и… ам! — поймала Колю, затеребила, зацеловала сладко-сладко и в носик, и в ушко, и в глазки.

Красавчик ты мой, речистый ты мой, ма-а-ленький!

— Ну чего, лупоглазая, чего развозилась, — ворчит Прасковья, — мальчик хворый: что ни час, новая болесть открывается, а она лезет. Да и под руку толкаешь…

А Маша смеется, будто и знает что, да не скажет.

— Ужинать-то скоро? Всю-то, девушка, разломило, поясница гудет… И когда этот колокольчик, прости Господи, сгинет!.. Пойти, перекусить, что ли.

Нянька и Маша уходят.

Коля вытягивает ручонки и идет в смежную длинную, низкую комнату, где стоят кроватки детей, и спит Прасковья.

Темно. Чуть живет изнывающий мутный луч перед образом Трифона Мученика.

Коле не так чтобы очень уж страшно…

В всматривающихся глазах, не потухая, плывет глубокий, лиловый кружок с серо-серебряным ободком. На что-то натыкается. Сердечко заколотилось…

— Господи Владыко, что ты, Коко, неосторожный какой!

Анна Ивановна — «бабушка» из богадельни — расстелилась на полу вздремнуть до ужина.

— Бабушка!

— У, вертопрах, — охает бабушка, — все-то ноги отдавил… И куда это ты запропастился: днем с огнем не сыщешь. Ходила на пруд, — все дети развлекаются, горку строят, а его нет как нет.

— Бабушка, — подлащивается Коля, — дай, бабушка, мне понюхать табачку немножечко?

Изволь, душа моя, изволь. Бахрамеевский, свежий. Всех старух намедни потчевала, даже сам Александр Петрович — отважный — отведали.

— А я тебе, бабушка, духов подолью!

Хватает табакерку и опрометью бежит вниз через кухню в столовую и трясется весь: вот расхохочется; глазенки прелукавые. Там влезает на шкап, достает из стеклянного буфета толченого перцу, подсыпает в табакерку, потом плюет и размешивает.

Теперь строит кислую рожицу и медленно идет в зал.

Жарок небольшой есть, — говорит Палагея Семеновна, — покажи, Коля, язычок. И, какой красный!

Завтра дома посидишь, — замечает мать, — к Василию Егоровичу можно и не ходить, да и Женя поотдохнет немного.

А мой-то, мой-то! Представь, Варенька, третью неделю не выходит. Был Поморцев, говорит: коклюш. Удивительный доктор! Да! напомни мне, Варенька, сказать что-то…

С тех пор как на третьем году была у Коли скарлатина с водянкой да вскоре затем корь, — он не хворал ни разу. Вообще, дети отличались крепким здоровьем, несмотря на все рискованные проделки: ели снег, глотали больших мух, выбегали в одних рубашках в холодные сени, тонули в прорубях. Больными же притворялись часто: одни — не ходить в гимназию, другие — к дьякону. Исключением был Женя, который после всех болезней Коли получил еще дифтерит и одно время ослеп, потом оправился, но прихварывал. Болели у него глаза, и не глаза верней, а где-то над бровями: схватит и мучает — свету тогда не видит и плачет убито, как только плачут безответные дети. И лунатик он был: по ночам проделывал диковинные вещи. Водила его Прасковья в монастырь к схимнику о. Глебу, — будто и полегчало. Глаза у него такие были грустные, забиякой не слыл, а все же разойдется — маху не даст.

«Кто ж их разберет, — говорила Прасковья, — все они на одну колодку, — разбойники сущие…»

В сенях, на черном ходе, вдруг закричали, потом сразу притихнули и снова. Что-то шлепалось и кувыркалось.

Опять подрались, — встает мать, — сладу с ними нет.

Палагея Семеновна самодовольно улыбается, опустила глаза на блюдечко, вылизывает ложкой последние ягодки.

Коля надулся: и на пруд не ходил, да и горчичник впереди… горчичник больно щиплется! Исподлобья следит за Палагеей Семеновной, начинает злорадствовать — вымещает.

Летом привела она своего Ванечку. Они взяли, да обмазали его навозом, накормили куриным пометом, а потом затащили в лодку и волнение устроили. Гувернантка так и ахнула, поволокла к «мамочке», а он ей бух самое нехорошее слово.

«К таким уличным мальчишкам нельзя благородного пускать!» — возмущалась после Палагея Семеновна.

«Я к тебе, Варенька, чаще буду, я займусь их воспитанием. Посмотри, мой какой: просто пая».

И не нуждаемся, — говорит себе Коля, вспоминая историю с Ванечкой, — Вас Ванечкой мы и не то еще… фискала!

Гуськом, пинкаясь, входят остальные. Раскрасневшиеся, с царапинами и линяющими синяками на скулах и под глазами. подштопанных и заплатанных курточках.

Саша — рослый и остролицый, с длинными руками, лобастый, как Коля; глаза продувные, с поволокой матери.

Петя — губошлеп; розовенькая мордочка с певучими глазками.

Оба большатся. Женю и Колю пренебрежительно честят мелюзгой.

— Как твои успехи, Саша? — жеманно подобрав губы, спрашивает Палагея Семеновна.

— Ничего, — резко отвечает Саша, — четверку по-латински схватил, extemporale писали, пять страниц.

— Вот как! У вас новый директор?

Саша речисто и бойко рассказывает — сочиняет: будто во время уроков новый директор садится у классной двери и следит в подзорную трубку через матовое окошко; вот сегодня Саше случилось выйти, и он наткнулся, причем директор очень смутился, спросил фамилию и потрепал по головке; с учителями директор разговаривает не иначе как по-гречески, только на совете изредка по-латински, слова два…

Начинает захлебываться, беспокойно вертит руками, ударяет по столу, теребит ремень и загрызает ногти.