В доме раввина полный беспорядок. Жена ходит без платка, с красными, опухшими от слез глазами. Спина ссутулилась, острый подбородок, поросший редкими волосками, трясется, будто женщина, не переставая, что-то говорит. Она так растеряна, что носится по дому с горшком в руках. Дочь раввина, вдова, вместе с невесткой Чижей каждые несколько часов бегают в синагогу, зажигают свечи, открывают ковчег со свитками Торы и так вопят, что ешиботники зажимают уши. Все читают псалмы, женщины измеряют кладбищенскую ограду[25]. Даже Лейви, несмотря на вражду с отцом, путается под ногами у посетителей, позабыв старые счеты. Только Ойзер, как всегда, сидит на кухне, таскает украдкой еду из горшков и быстро, не жуя, глотает, чтобы его не поймали на месте. Лишь изредка он заходит в отцовскую комнату, расталкивает всех локтями и спрашивает, ни к кому не обращаясь:

— Ну, что там? Не лучше?

Испробовали все средства. Больную руку раввина окунули в горячую воду и обожгли кожу. Натерли солью, но стало еще хуже. Сиделка из богадельни заявила, что она-то знает: это не перелом, а просто вывих, и попыталась вправить сустав, но реб Бинуш от боли потерял сознание. Внуки бегали по домам, у всех просили совета. Принесли медовых лепешек, чтобы прикладывать к больному месту, собачьего сала для натираний, желтовато-зеленых вонючих мазей, молотой горчицы. У постели возились две женщины в широких передниках, платки сдвинуты на лоб, рукава закатаны. Разливали по мискам горячую воду, отмеряли ложечкой снадобья. Комната наполнилась паром, стоял такой запах, будто обмывают покойника. Когда у больного спрашивали, как он себя чувствует, он только чуть приоткрывал глаза, смотрел, словно ничего не понимая, и молчал.

Еще на рассвете двое посланников отправились в деревню, где жил крестьянин, который на всю округу славился умением вправлять вывихи. Им дали денег и бутыль водки и наказали привести мужика хоть силой. Пора бы уже им вернуться, до деревни всего-то с милю пути, но их все нет. Мальчишки выбегают на дорогу посмотреть, не идут ли они, и приносят разные вести. На горе виднеется черная точка, но непонятно, то ли это возвращаются посланники, то ли это чьи-то груженные дровами сани. С тех пор как пропали реб Элузер и Лейб Банах, люди стали бояться. Жены посланников с покрасневшими глазами сидят на кухне, уже готовые разрыдаться. Они жуют толстые куски хлеба с маслом и вздыхают, как вдовы. Холодает, но на рыночной площади полно женщин. Они собираются в кружки, стоят, закутавшись в шали, беспокойно переговариваются, как будто ждут, что сейчас вынесут покойника. Женщины переминаются от холода, притопывают ногами в тяжелых мужских сапогах. Раньше срока состарившиеся лица бледны от мороза и новых страхов, охвативших местечко. Все повторяют одно и то же:

— Это всё те… Черти…

— Их рук дело…

Говорят, что Нейхеле, невестка реб Бинуша, навела на него порчу. Кто-то видел, как она шепталась со старой ведьмой Кунигундой. Все знают, что Нейхеле держит в сундуке клок волос для колдовства и что она дает своему мужу Лейви пить воду, которой моет грудь, чтобы держать его на привязи. Глика, жена старосты, клянется, что всю ночь не смыкала глаз и сквозь шум ветра слышала женские голоса. Конечно, она поняла, что это слетелись бесы. А в тот самый миг, когда случилась беда с реб Бинушем, бесы расхохотались и захлопали в ладоши. Они обрадовались, что отомстили, что причинили зло человеку…

К вечеру наконец-то привели мужика-костоправа. Посланники рассказали, что он ни в какую не хотел идти, пришлось его как следует напоить, а потом тащить на себе. Это был маленький седой старичок с хитрыми красноватыми глазками, в лаптях, косматой овчинной шубе и высокой шапке, залихватски сдвинутой набекрень. Его повели в комнату, распахнули перед ним дверь, как перед великим целителем. Старик покачивался на ногах, хихикал, весело потирал руки и нес что-то непонятное.

— Еще рюмочку хочет! — шепнул кто-то хозяйке на ухо.

Мужику плеснули в кружку. Он вынул из кармана кусок засохшего сыра, закусил — аж слезы брызнули из глаз от удовольствия. Затем подошел к больному, взглянул на него так, будто тот притворяется, и схватил за руку с такой силой, что реб Бинуш вскрикнул и забился на постели, словно хотел вырваться. Мужик дернул руку, хрустнула кость. Пьяное лицо костоправа посинело от натуги и внезапной злости. Раввин глотнул воздух и потерял сознание. Мужик так разозлился, что с размаху швырнул на пол кружку.

— Черти собачьи! — закричал он, сжав кулаки. Он уже готов был броситься на больного.

Костоправа с трудом вытолкали на улицу. Нужно было отправить его обратно в деревню. В Горае боялись, что он замерзнет спьяну в поле. Гои тогда, чего доброго, скажут, что его убили евреи, и устроят в местечке погром. Надо было найти кого-нибудь, кто довел бы его до дому. Тем временем наступила ночь. Ударил такой мороз, какого даже старики не могли припомнить. Вода в колодце замерзла, бадья треснула. Земля вокруг колодца обледенела так, что страшно было к нему подойти: хватит одного неверного шага, чтобы поскользнуться и провалиться. Хотя во всех домах топились печи, дети плакали в колыбелях от холода. В такие ночи всегда случаются разные несчастья. У кого-то ни с того ни с сего заболел ребенок, посинел, начал задыхаться. Натерли ему животик водкой с перцем, но ребенку все хуже, и мать, надев мужской тулуп, завернувшись в две шали, бежит искать знахарку, чтобы она спасла малыша от сглаза. У кого-то вдруг так задымила печь, что в доме чуть не задохнулись, еле успели залить огонь. Где-то загорелась сажа в дымоходе, пришлось бежать за лестницей, лезть на покосившуюся, скользкую крышу и затыкать трубу мокрыми тряпками. Многие простудились, некоторые обморозились.

Посетителей в доме реб Бинуша становилось все меньше, наконец ушел последний гость. Теперь дом напоминал постоялый двор. После того как гой попытался вправить раввину руку, ему становилось хуже с каждой минутой. Сустав вздулся, кожа на нем приобрела нехороший жирный блеск. Поздно ночью реб Бинуш начал бредить. Он потребовал у жены полтораста злотых приданого, которые тесть так и не отдал. Потом вдруг вспомнил о давно умершем зяте, спросил, поужинал ли тот. Это был плохой признак, жена разрыдалась. Реб Бинуш приоткрыл глаза, на секунду пришел в себя и сказал:

— Увезите меня в Люблин… Ради Бога… Не хочу лежать в Горае…

Рано утром перед домом стояли сани, запряженные парой лошадей. Реб Бинуша одели потеплее, укрыли одеялами, укутали ноги соломой. С ним ехали Гринем и жена. Пришли даже недруги раввина, проводили его до моста. Женщины плакали и ломали руки, как на похоронах. Одна долго бежала за санями и кричала:

— Ребе, на кого ж ты нас оставил? Ребе! Ре-е-ебе!..

И вот наступил день свадьбы. Жених еле жив. Он занят самоистязанием. За три дня не проглотил ни ложки горячего. По ночам не ложится, без устали читает молитвы. Чтобы не заснуть, ставит босые ноги в корыто с холодной водой. Целыми днями он бродит в горах, по пояс проваливаясь в снег, будто ищет кого-то в пустых бескрайних полях. От холодной миквы его голос совсем охрип, глаза помутнели, погасли, как у слепца. Сегодня, в день свадьбы, он лежит на скамье в доме благочестивого реб Гудла, сторонники сидят вокруг, ждут, не скажет ли он чего-нибудь. Он для них пророк. Один из молодых каббалистов записывает каждое слово реб Иче-Матеса. А Рейхеле готовят к свадьбе женщины.

С тех пор как реб Иче-Матеса объявили в синагоге ее женихом, Рейхеле не смеет возражать, покорно выслушивает все, чему ее учат старшие. Она уже знает, как сохранять чистоту в супружеских отношениях, прочитала об этом все, что можно. С гладких щек Рейхеле не сходят красные пятна, похожие на следы от щипков. Праведница Хинкеле часами наставляет ее, гладит по голове, целует холодными губами, как родную дочь. Прошлым вечером Рейхеле впервые отвели в микву. Как и положено, невесту сопровождали музыканты. Женщины окружали Рейхеле, чтобы по дороге она не увидела собаку или свинью, ведь это очень опасно. Мальчишки-озорники кричали вслед непристойности. Когда невесту привели в баню, Ита, управляющая миквой, сразу взяла Рейхеле в оборот, раздела ее догола, ощупала ее бедра и грудь, чтобы посмотреть, не бесплодна ли она, тщательно постригла ей ногти на руках и ногах, чтобы под ними не осталось грязи, которая помешает омовению. Потом деревянным гребнем расчесала ей волосы, осмотрела тело девушки вплоть до самых укромных мест, проверила, не прилипло ли что-нибудь к коже, нет ли где мозолей. Женщины чувствовали себя в микве как дома, расхаживали вокруг, коротко стриженные, голые, с болтающимися, будто из теста, грудями, мощными бедрами, обвисшими от постоянных родов животами. Как гусыни, шлепали босыми ногами по лужам на каменном полу, хлопотали вокруг смущенной Рейхеле, давали ей советы, как пробудить в муже желание, учили, что надо сделать, чтобы родить мальчика, а не девочку. Совсем молоденькие жены с маленькими овечьими головками озорничали как дети, дивились волосам Рейхеле, с визгом бегали вокруг. В углу сидела лекарка, ставила пиявки и банки, пускала кровь, пол был залит, как на бойне. Женщины шутили, смеялись, одна старуха шепнула Рейхеле на ухо такое, что девушка чуть не упала в обморок от стыда.