Они вышли у Ботанического сада, что бы поглазеть на цветы, пальмы, кактусы, бесчисленные растения, которые росли в искусственном климате теплиц. Герману пришло в голову, что еврей — тоже растение из теплицы. Он вырос в чуждом окружении, он питался верой в мессию, надеждой на будущую справедливость, на обещания, содержащиеся в Библии — книге, которая во все времена гипнотизировала его.

Потом Герман и Маша пошли к зоопарку в Бронксе. Слава этого зоопарка доходила до них, еще когда они были в Варшаве. В тени нависающей скалы на берегу лужи дремали два белых медведя, и снились им снег и айсберги. Каждый зверь и каждая птица без слов рассказывали что-то на своем языке — какую-то повесть доисторических времен, которая одновременно раскрывала и скрывала архетипы беспрерывно длящегося творения. Лев спал и время от времени открывал свои золотые глаза, в которых было малодушие существа, способного жить и не умеющего умереть, и его мощный хвост отгонял мух. Волк бегал туда-сюда, кружил вокруг собственного безумия. Тигр обнюхивал землю, ища место, где мог бы прилечь. Два верблюда стояли в гордой неподвижности — пара восточных принцев. Герман часто сравнивал зоопарк с концлагерем. Воздух здесь был полон тоски — тоски по пустыням, горам, долинам, ущельям, семьям. Как и евреев, зверей согнали сюда со всех концов мира и обрекли на изоляцию и скуку. Некоторые вопияли о своей беде; другие оставались немы. Попугаи резкими криками настаивали на своих правах. Одна птица с бананообразным клювом вертела головой направо и налево, как будто искала преступника, который сыграл с ней эту шутку. Случай? Дарвинизм? Нет, за всем этим крылся план — или, по крайней мере, игра вполне осмысленных сил. Герман вспомнил слова Маши о нацистах на небесах. Разве не может быть так, что на небесах на троне сидит Гитлер и мучает плененные им души? Он облек их в плоть и кровь, он наделил их зубами, когтями, рогами и яростью. Они должны творить зло или погибнуть.

Маша отбросила сигарету. "О чем ты там задумался? Что было раньше, курица или яйцо? Пошли, купишь мне мороженое".

Герман два дня провел с Ядвигой. Так как он рассчитывал на неделю поехать с Машей в отпуск, то заранее рассказал Ядвиге, что ему предстоит поездка в далекий Чикаго. Желая компенсировать ей свое отсутствие, он отправился с ней гулять на целый день. Сразу после завтрака они пошли на пляж.

Они катались на карусели. Ядвига чуть не закричала, когда Герман усадил ее на льва — сам он сел на тигра. Одной рукой она схватилась за гриву льва, а в другой держала мороженое. Потом они катались на чертовом колесе, маленькая капсула, в которой они сидели, раскачивалась. Ядвига упала на Германа и смеялась от страха и удовольствия. Перекусив и выпив кофе, они вышли на Шипсхэд-бей, где сели на катер, шедший к Бризи-пойнт. Ядвига боялась, что у нее будет морская болезнь, но вода была спокойной, волны, смесь зелени и золота, едва двигались. Бриз растрепал волосы Ядвиги, она связала их платком на затылке. На пирсе, где швартовались катера, играла музыка. Ядвига выпила лимонада. Вечером они поужинали в рыбном ресторанчике, и Герман повел ее на музыкальный фильм, в котором было много танцев, песен, красивых женщин и роскошных дворцов. Он переводил ей самое важное, так, чтобы она понимала, что происходит. Ядвига прижималась к нему, держала его за руку и то и дело подносила ее к губам. "Сам Бог послал мне тебя!"

В эту ночь, проспав несколько часов, Ядвига проснулась от желания. Она просила его — как и много раз до этого — сделать ей ребенка и помочь ей перейти в иудаизм. Он пообещал ей все, что она хотела.

Утром Герману позвонила Маша и сказала, что ее отпуск переносится на несколько дней, потому что заболела кассирша, которая должна заменять ее. Герман рассказал Ядвиге, что поездка в Чикаго, где он надеялся продать много книг, сорвалась, и что вместо этого он поедет в Трентон. Он заглянул в контору рабби на Двадцать третьей улице и потом поехал на метро к Маше. У него были все основания быть довольным, но его мучили дурные предчувствия. Ему мерещилась какая-то катастрофа — он заболеет? Или — Боли упаси! — беда случится с Машей или Ядвигой? Его арестуют и депортируют, потому что опоздал заплатить налоги? Конечно, он зарабатывал очень мало, но анкету-то заполнить все равно надо; возможно, он задолжал федеральным властям или всей этой стране несколько долларов. Герман догадывался, что его земляки из Живкова старались связаться с ним, но предпочитал сохранять дистанцию.

Любое общение с людьми было для него источником опасности. Он знал, что где-то в Америке живут его дальние родственники, но не считал нужным узнавать, где именно они находятся.

Вечер Герман провел с Машей. Они поссорились, помирились и снова поссорились. Как всегда, их разговор состоял из обещаний, которые, как они оба знали, они никогда не сдержат, из мечтаний о недостижимых наслаждениях, из язвительных вопросов, которые они задавали, чтобы возбудить друг друга. Герман хотел знать, позволила бы она ему спать со своей сестрой, если бы у нее была сестра. Захотела бы она попробовать брата Германа, если бы у него был брат? Как бы она повела себя, если бы ее отец был еще жив и пожелал с ней кровосмесительной связи? Хотел бы ее Герман по-прежнему, если бы она вернулась к Леону Тортшинеру или вышла замуж за какого-нибудь богача исключительно из-за его денег? Если бы ее мать умерла, переселилась бы Маша к Герману и Ядвиге? Бросит ли она его, если он лишится своей силы? Их разговоры часто кончались рассуждениями о смерти. Оба были уверены, что не доживут до старости. Маша требовала, чтобы Герман купил на кладбище место для двоих — она хотела лежать рядом с ним. В минуты страсти Маша обещала Герману, что придет к нему в его гроб, и там они займутся любовью. А разве может быть иначе?

Рано утром, когда Герман еще спал, Маша ушла в кафетерий. Как всегда, он не укладывался в срок с работой для рабби, и поэтому он решил поработать над рукописью. Для установки телефона он дал рабби неправильный адрес, но надеялся, что рабби все забыл. Слава Богу, он был слишком занят собственными делами, чтобы думать еще и об этом. Рабби делал записи, но никогда не пользовался ими. Никто из древних философов и мыслителей не мог предвидеть подобной эпохи: трах-бах-эпоха. Все резво работали, резво ели, резво говорили и даже резво умирали. Возможно, спешка — это один из атрибутов Бога. Судя по скорости электромагнитных потоков и все убыстряющемуся темпу, в каком галактики уносились от центра Вселенной, можно было заключить, что Бог весьма нетерпелив. Он пришпоривает ангела Метатрона; Метатрон подгоняет ангелов Сандальфона, Серафима, Херувима, Офанима, Эрелима. Молекулы, атомы, электроны несутся с безумной скоростью. Даже само время торопится исполнить то, что ему предназначено в бесконечном пространстве, в бесчисленном множестве измерений.

Герман снова заснул. Его сны тоже спешили, перепутывались, преступали закон идентичности, сливали воедино категории разума. Ему снилось, что в тот момент, когда он брал Машу, верхняя часть ее тела отделилась от нижней, встала перед зеркалом, указала на него и обругала его за то, что он соединялся с половиной женщины. Герман открыл глаза. Было четверть одиннадцатого. В соседней комнате Шифра Пуа читала свои утренние молитвы медленно, по слогам. Он оделся и пошел на кухню, где, как всегда, его ждал завтрак. На столе лежала еврейская газета.

За кофе он пролистал ее. Внезапно он увидел собственное имя. Оно стояло в рубрике "Частные дела": "Мистер Герман Бродер из Живкова, пожалуйста, свяжитесь с ребом Авраамом Ниссеном Ярославер". Был указан адрес на Ист Бродвее и номер телефона. Герман окаменел. То, что он увидел объявление было чистой случайностью. Обычно он довольствовался тем, что пробегал глазами заголовки на первой странице. Он знал, кто такой реб Авраам Ниссен Ярославер — дядя его погибшей жены Тамары, талмудист, александровский хасид. Приехав в Америку, Герман посетил его и обещал зайти еще раз. Хотя его племянницы уже не было в живых, реб Авраам Ниссен хотел помочь Герману, но Герман избегал его, потому что не хотел, чтобы он узнал о его браке с нееврейкой. И вот реб Авраам Ниссен заявляет о себе через газету и разыскивает его!