Однажды два тральщика затралили мину. Они не смогли сдвинуться с места, поэтому стали осторожно вытягивать трал.

В полутора метрах под кормой обнаружили притаившуюся, готовую взорваться от малейшего прикосновения мину.

Мины взрывались в тралах. От одной детонировали другие. И тогда тральщик обливало волной, и он вертелся волчком. Корму подбрасывало. Казалось, что тральщик взорвался и тонет. Корпус трещал по швам...

Не раз мы встречали мины, висевшие почти у самой поверхности. Их было хорошо видно в прозрачной воде.

На такую мину спускали буек с подрывным патроном.

Случилось, что тральщик намотал на колесо трос. Сева сказал командиру:

- Я пойду размотаю.

- Добро, - разрешил командир.

Сева спустился в воду и освободил колесо.

Мина взорвалась в трале, и меня сбросило в воду.

Сева и Васо кинулись с борта на помощь.

- Держись, Сережка!

Они подняли меня на борт.

- Живой? - спросил с мостика командир.

В первый раз я видел его взволнованным.

- Объявляю вам благодарность, - сказал он Севе и Васо. - Вы настоящие черноморцы.

И это было для них самой лучшей похвалой.

- Вы знаете, братцы, эти скоты хотят обокрасть командира, - сказал как-то вечером Сева.

- Кто?

- Жоры, будь они прокляты! Я слышал, как нынче сговаривались. Им понравились его золотые часы.

- Негодяи! Он с голоду умирал, а награду не продал, - возмутился Васо.

- Надо сказать командиру, - предложил я. - Пусть припрячет подальше. Они стащили у него пистолет. А потом, он слишком горд, чтобы опасаться такой сволочи.

Мы сами справимся с этими подонками.

- А как ты это думаешь сделать?

- У меня есть один план.

- Может быть, лучше заявить куда следует?

- А где у тебя доказательства?

- Ладно. Давай сюда свой план...

Командир жил в крохотной каютке под мостиком, на верхней палубе. Перед сном он обычно читал. На столе у него всегда лежало несколько книг. Этой ночью, когда у него погас свет, мы увидели крадущиеся по палубе тени.

Тяжелой кувалдой Васо выбил из рук одного из Жор пистолет командира. Я со всей силы ударил другого палкой по черепу, Сева справился с третьим. Все это произошло бесшумно, если не считать стонов и вздохов. Дверь каюты раскрылась.

- Что происходит на палубе? - спросил командир.

- Эти гады позарились на ваш пистолет, - сказал Сева. - Вот, возьмите его, командир. И расстреляйте эту сволочь на месте. Революция не потерпит таких подлых подонков.

Жоры так просили о пощаде, так клялись, что их черт попутал, что командир приказал им убраться. Он взглянул на часы, на те самые, которых чуть было навсегда не лишился:

- Идите-ка спать, завтра много работы.

- Мягкотелый интеллигент, - сказал Сева, когда мы спустились в кубрик. - Почему он не перестрелял эту сволочь?

- Он рыцарь Доброе Сердце, - возразил Васо. - Я уверен, что, если бы опасность грозила кораблю, его рука бы не дрогнула. Во все века капитаны вздергивали бунтовщиков на рее.

- Романтика средних веков! - воскликнул Сева. - А ты забыл, что бунты были разные, были и против капитанов-вампиров и против негодяев. Забыл?

В городе было неспокойно. По ночам до нас то и дело доносилось отчаянное "Караул!", раздавались выстрелы, женские крики и по утрам находили изнасилованных и задушенных девушек, догола раздетых людей. Ходили смутные слухи, будто занимаются этим матросы, хотя Ч К объявила в "Маяке коммуны", что ею расстреляны матерые бандиты, перебравшиеся сюда из Одессы. Наши Жоры притихли и даже стали работать: драили палубу, на выходах в море не отлынивали от общих авралов.

Они и в увольнение почти перестали ходить. Но однажды после их возвращения из города Сева нашел возле кубрика бриллиантовую брошь:

- Видели?

- Надо их обыскать.

- И на пальцах у них дорогие кольца. Сережка, беги в Особый отдел. Да так, чтобы никто не заметил.

Через час на тральщик поднялись до зубов вооруженные люди в кожаных куртках и в морских бескозырках.

Не обошлось без стрельбы. Жоры защищались отчаянно.

Один из них бросил было гранату, надеясь наделать шуму, но человек в кожанке ловко перехватил ее и выбросил за борт. Бандитов скрутили и увели. Когда распороли тюфяки на их койках, оттуда посыпались брошки и кольца.

На другое утро нас вызвали в Особый отдел. Здоровенный матрос с маузером объявил нам благодарность за разоблачение важных преступников. "Они хуже заведомой контры", - сказал он. Оказывается, на совести Жор было несколько убийств, ограблений и изнасилований.

Совершив их, они скрывались на тральщике. В этот раз они убили и ограбили бывшего ювелира. Разумеется, все у них было липовое - фамилии, имена, биографии. Один из Жор был бандитом, по кличке Черная смерть, другой анархистом, состоявшим при батьке Махно, третий кулацким сынком из крымского аула.

Когда Жор уводили, Сева не выдержал:

- Скажите, товарищ комиссар, неужели до самой мировой революции будет существовать подобная сволочь?

- Устраним, - уверенно сказал матрос и прижал ногтем стол, словно раздавил тифозную вошь.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Город голодал, но рабочая молодежь не унывала. Бурно проходили комсомольские собрания в мастерских, ребята и девушки зажигательно говорили о том, как поднимут со дна корабли и выпустят их в море. Выступали и мы трое. Каждый, мол, видит, как тральщики расчищают морские пути. Настанет время - белоснежные пароходы повезут усталых людей отдыхать в царские дворцы и в имения богачей, сбежавших в Париж и в Америку.

И такие рисовались прекрасные горизонты, что люди забывали о холоде, голоде и о том, что, придя с собрания, они в лучшем случае будут пить вприкуску с крохотным кусочком сахару желтый морковный чай.

В клуб вернулся старикан с "Очами черными". Ресторан его закрылся. Вернулся и актер, руководивший студией пролетарского искусства. Он вновь призвал своих учеников, в первую очередь Любу Титову.

Васо хотел было сочинить пьесу о Севастополе, даже принимался что-то писать на замызганном клочке бумаги, да бросил. У него были нелады с грамотой.

- А ведь мы в замечательное время живем, нам повезло, дорогие, говорил он. - Представьте, что бы я делал в царское время? Сидел бы, как дядя Гиго, на бревнышках, курил трубку и попивал цинандали. А здесь смотри! Никогда не забуду Васятку Митяева. Герой он?

Герой. Ему памятник надо поставить. А то, что мы с вами морковный чай пьем, едим пшенную кашу, - это все временное. Придет пора, спросят меня: "Васо, что же ты не ешь сладкую булку?" Я отвечу: "Знаете, сыт до отвала". И карамельки можно будет купить в любой лавке. Вы скажете, это мелочи, о них комсомольцу стыдно мечтать.

Но почему пролетарий должен жить хуже, чем жили буржуи? Сыты будем, одеты, и в кино станут новинки показывать каждую неделю, и в театр можно будет бесплатно ходить.

- Ай да Васо!

- А что?

- О другом надо думать. О мировой революции.

- Так кто же в ней сомневается?

Иногда мы по старой памяти заходили к Мефодию Гаврилычу. У него собирались Титов Аристарх и флотские, изнывавшие от безделья. Разговоры шли о том, что командующий обещал собрать боцманов, как только поднимут корабли со дна моря.

Разгорались глаза, черноморцы стучали трубками по столу:

- Скорее бы! Годов-то немало уж!

Расспрашивали нас о службе на тральщике, экзаменовали придирчиво.

- Смотри-ка! Ребята знающие!

За отцом заходила Люба:

- Пойдем-ка домой.

Она была синеглазая, с пышными русыми косами. Мы побаивались ее, уважали: артистка. Когда Люба играла на сцене, не похожая на себя, загримированная, таинственная и недоступная, мы отбивали ладони, крича: "Тито-ва! Ти-то-ва!" - и почему-то вдруг: "Бис!"

Старики говорили:

- Женишка бы тебе хорошего.