Бабка заверила, что всем обеспечена (так, собственно, оно и было).

- Внук-то в отца пойдет, в физики, или в моряки, в Деда?

- Да он еще сам не знает, - ответила бабка. - Разве в его годы такое решать? Он и моря-то никогда не видал...

ГЛАВА ВТОРАЯ

С морем я познакомился позже. Отцу привелось побывать весною в Пярну, и он снял дом у каких-то старушек.

- Послезавтра мы выезжаем.

Бабка, славившаяся своей независимостью, объявила, что с городской квартиры никуда не поедет.

- Ну и пусть остается, - рассердился отец.

Мы доехали до Таллина, а оттуда в тряских, шатающихся вагончиках узкоколейки поздним вечером добрались до Пярну.

На вокзале в Пярну мы услышали глухой рокот.

- Море, - сказал отец.

Но самого моря не было видно. Мы шли узкими, вымощенными булыжником улочками среди потемневших садов и загоравшихся огоньков в окнах. Носильщик вез наши чемоданы на тачке.

Отец, шагая в длинном пальто впереди, привел нас на шумящую каштанами улицу, к приземистому, низкому дому. В темных ставнях светились золотые сердечки. Отец толкнул тяжелую дверь, и мы очутились в сенях.

Две высохшие древние старушки со свечами в руках приветствовали нас еле слышными голосами и просили располагаться как дома. В комнатах пахло чем-то печеным, они были до отказа забиты громоздкой старинной мебелью; за стеклами книжных шкафов отсвечивало золото на кожаных корешках.

В доме можно было разместить еще четыре семьи.

Старушки Леокадия Степановна и Эльвира Степановна уже поставили на стол соленья, варенья, печенья, принесли самовар, уютно гудевший на медном подносе. Угощали радушно: "Кушайте, кушайте, дорогие, будьте как дома".

Старушки оказались отставными учительницами. Обе чистенькие, морщинистые, со слезящимися дальнозоркими глазками, добрые и сердечные.

- Библиотека наша, наверное, для вас устарела, - сказала Эльвира Степановна.

- Ее собирал наш покойный отец, - добавила Леокадия Степановна.

- Но может быть, что-нибудь выберете, она в вашем распоряжении. - И Эльвира Степановна положила на стол возле тарелки с булочками связку ключей.

После чая отец, оставив мать разбирать привезенные вещи, вышел не в садик, где в темноте таинственно шелестели огромные лопухи, а на улицу, обсаженную каштанами.

- Вот здесь я и буду делать свой моцион, - решил он и стал шагать в темноте.

А я сбежал от него. Схватил ключи, лежавшие на столе, и ринулся к шкафам с книгами. Отец не любил беллетристики, у него были только научные книги. Здесь книг было множество. Они хранились в кабинете, в столовой, в передней и в коридоре. Я нашел морские романы о кругосветных походах под парусами, рассказы Станюковича и других, неизвестных мне авторов... На каждой книге была наклеена этикетка: чайка, парящая над морем. И надпись под белокрылой чайкой гласила: "Из книг капитана первого ранга Черкасова".

Неужели капитан первого ранга, отец симпатичных старушек, прочел все это множество книг?

- Нам пришлось туго, но на книги отца рука у нас не поднялась. Он так любил и ценил их, - сказала одна из старушек. - Большая просьба к вам, молодой человек, не выносить их из дому. Не дай бог, забудете где, потеряете.

Он нам этого не простит.

Он? Но ведь Черкасов уже много лет как лежит на кладбище!

Вернулся отец и приказал идти спать. Вскоре все успокоилось. В большом тихом доме погасли огни. За закрытыми ставнями глухо шелестели каштаны. И, перебивая этот волнующий шелест, набегал смутный гул - я понял, - гул волн, тяжело бившихся о берег.

На другое утро, позавтракав наскоро (отец уже совершал моцион по аллее каштанов, считая: "Туда и обратно шесть раз, семь, восемь... десять, одиннадцать..."), я побежал познакомиться с морем. Теперь, при ярком солнечном свете, городок показался чудесным. Он был словно вылизанный, с чисто подметенными улицами и тротуарами, со степенно прогуливающимися собаками; в сквере стояла статуя - эстонская поэтесса Лидия Койдула. Парк был прорезан дорожками, посыпанными желтым песком.

Повсюду цвела сирень, пели птицы. Я шел все дальше и дальше. Чаща раздвинулась - и открылось необъятное васильковое небо. Ноги увязли в мелком песке, на котором рос светло-зеленый камыш. На мокрый пологий берег набегали большие, сильные, пенистые и шумные волны.

Море! Я побежал к нему, и мы встретились - оно залило ноги до самых колен, замочило носки и короткие брюки.

Я протянул к нему руки - и новая волна, пенистая, прохладная, обрызгала мне лицо.

Вдали покачивались черные точки. Там, среди белых волн, шли корабли.

- О-го-го-го! - заорал я неистово. И мне показалось, что я услышал оттуда, с кораблей, с моря, ответ...

Я возвращался, вывалявшись в песке, вдоволь наглотавшись соленого воздуха. Парк был огромен. Я заблудился. Понял это, когда увидел заросший светло-зеленой ряской пруд, такой спокойный, что только брошенный камень убедил меня, что под тиной еще есть вода.

В самом конце пруда, почти у берега, поросшего вековыми дубами и кленами, словно в фильме "Остров погибших кораблей", погрузившись в воду, стоял небольшой военный корабль с широкой короткой трубой, невысокой косой мачтой и мостиком, поднятым над покосившейся палубой.

Как он попал сюда, участник недавней войны? Разве пруд соединяется с морем? Тебя привели сюда, как на кладбище, умирать? Или, загнанный в ловушку, ты выдержал здесь свой последний и смертный бой?

Я подходил все ближе и ближе, и полу затонувший корабль вырастал на глазах. Я видел пустую палубу, поднявшуюся корму и мучился, сознавая морскую свою неграмотность: что же это за корабль - тральщик, "охотник", сторожевик?

Что-то похожее на сходни - несколько бревен и досок - лежало в зеленой тине пруда. Я без раздумья ступил на них, они опустились под моей тяжестью, и вода захлюпала под ногами. Но я уже ухватился за перила (теперь я знаю, что они называются "леера") и очутился на железной палубе корабля.

Брошенный командой корабль - и на нем я один! Эх, узнать бы нераскрытую тайну последних часов его жизни!

Будет о чем рассказать товарищам осенью в школе! Особенно Борьке Игнатьеву, который мечтает стать моряком!

- Осторожнее, мальчик, вы провалитесь в люк.

От удивления я действительно чуть не провалился в черневшую передо мной дыру. Значит, на корабле кто-то есть?

Я поднял глаза.

На мостике, свесив загорелые ноги, сидела девочка моих лет и с любопытством смотрела вниз. У нее былп насмешливые голубые глаза и облупившийся нос. Девочка откинула светлые волосы, прикрывавшие лоб, и отложила в сторону книжку.

Откуда она здесь взялась? В сказках так появляются феи.

- Ты кто? - спросил я.

- Я - Лэа, - охотно ответила девочка.

Какое странное имя!

- А ты? - спросила она в свою очередь.

- Я - Юра.

- Юри? - переспросила девочка, помахав коричневыми ногами. - Ты откуда приехал?

- Из Москвы.

- И давно?

- Вчера.

- Один?

- Нет, с родителями.

- А кто твой отец?

- Он работает в "почтовом ящике".

- Разве можно работать в почтовом ящике? - развеселилась Лэа.

Мне пришлось разъяснить непонятливой, что "почтовый ящик" - вовсе не ящик, а учреждение. Только раз оно "ящик" - о нем распространяться не следует.

- А-а, - протянула она, - теперь понимаю.

- Ты эстонка?

- Эстонка.

- А по-русски ты говоришь хорошо.

- Мы в школе учим русский язык. Ты где живешь?

- На Каштановой улице. У Черкасовых.

- О-о! Отец говорил, что Черкасов был знаменитым и большим капитаном. Но он умер очень давно.

- А это что за корабль? - постучал я ногой по палубе.

- Его звали "Смелым". Ты видишь пробоины? Отец говорил, в него пять катеров стреляли в упор! А "Смелый" возил людей с острова, с того острова, что виден с нашего берега. Когда ушли катера, отец подошел на своей шхуне, забрал к себе раненых, "Смелого" взял на буксир и втащил сюда. Теперь корабль забыли, и он опускается каждый месяц все глубже. Его засасывает... Как это будет по-русски?.. - Она задумалась, вспоминая нужное слово. - Ил, правда? Я так говорю? И только я прихожу сюда. Здесь очень страшно, когда дождь и гроза. Мама моя говорит: "Тебе бы быть мальчиком, Лэа, ты бы, как твой отец, ходила в Атлантику капитаном!"