- Поэтому, - сказал он вкрадчиво, - ты сейчас же скажешь, какие недозволенные книги приносит в класс твой товарищ Всеволод Гущин.

"Вот оно что! Он хочет меня сделать доносчиком!"

- Слыхал я, - - продолжал Капелюхин, притягивая меня к себе, - что недозволенное Гущину дает его отец...

Я вскочил.

- Сиди, - прижал меня к стулу инспектор. - Ты принесешь мне запрещенные книжки...

Хорькевич угодливо кивал своей узкой головкой и улыбался, оскаливая желтые с черными пробоинами зубы.

- Не принесу.

Улыбка исчезла с лица Хорькевича.

- Не принесешь? - прошипел инспектор.

- Я не доносчик и не шпион, господин инспектор, - выпалил я одним духом, - и доносчиком быть не хочу!

Капелюхин стал краснее вареного рака.

- А, вот ты каков! - он ущипнул меня. Я вскрикнул от боли.

- Молчать! - Капелюхин ударил меня по щеке.

Кровь бросилась мне в голову. В глазах потемнело.

Я крикнул:

- Не смейте!

Он еще раз ударил меня, надвинулся огромным своим животом, придавил к холодной стене:

- Скажешь, кто читает запрещенные книги?

Он впился словно клещами в плечо.

- Пустите меня!

- А вы его за ушко, за ушко! Оторвите паршивое ухо, - неописуемо вкрадчивым голосом посоветовал Хорькевич.

Капелюхин схватил меня за ухо. Я вырвался.

- Держите его, Станислав Владиславович! - крикнул Капелюхин.

Хорькевич кинулся к двери. Я споткнулся и ухватился за стол. Передо мной лежал тяжелый журнал.

- Не троньте меня!

Я изо всей силы кинул толстую книгу Капелюхину в голову.

Капелюхин завизжал, как свинья, когда ее режут.

Хорькевич загораживал дверь, широко расставив руки и зажмурив глаза, ловил меня, словно птицу. "Да ведь он на Вия похож!" - подумал я в ужасе. Инспектор схватил меня за ворот. "Убьют! Забьют насмерть!"

Но тут дверь распахнулась. На пороге стоял учитель пения Инсаров с пачкой нот в руках.

- В карцер! Сгною! В карцер! Сторож! - тяжело дыша, кричал Капелюхин.

Вошел старик сторож.

- Заприте его в пустом классе!

Сторож вывел меня в коридор. Нас обступили ученики.

- За что тебя? - спросил с участием Васо.

- Пузо хотел, чтобы я стал доносчиком!

Сторож открыл ключом пустой класс. Ключ звякнул в замке. Парты были навалены одна на другую - собирались белить стены. Сколько я просижу здесь? День? Ночь?

Несколько раз за дверью возникал шум - ученики выбегали на перемену. Потом я услышал голос, читавший:

"Благодарим тебя, создатель, яко сподобил еси нас благодати твоея, во еже внимати учению..."

Эту молитву читали после уроков. Все уйдут, и я останусь один.

- Благослови наших наставников, - читал кто-то, - родителей, учителей, ведущих нас к познанию блага и даждь нам силы и крепость к восприятию...

В коридоре затопали, зашумели. Все стихло. "Нельзя засыпать, - подумал я, - здесь наверняка ходят крысы".

Но я все же уснул и спал, пока не услышал:

- Вставай, негодяй! - Отец тряс меня за плечо. - Идем домой! - Он ударил меня по затылку.

Мы прошли мимо сторожа, вышли на улицу. Отец шагал молча.

- Отца твоего дружка Гущина сегодня арестовали жандармы, - сказал он.

Мы подошли к дому. Отец пропустил меня вперед и еще раз стукнул кулаком по затылку.

- Снимай штаны, - приказал он и снял свой широкий пояс.

- Оставь, Иван! Ты убьешь его!

- Не вмешивайся! - Отец ударил меня ремнем.

Мать, с распущенными волосами, в длинной, до пят, белой сорочке, воскликнула:

- Негодяй!

Он продолжал меня бить. Она схватила ремень. Пряжка рассекла ей лоб, и по нему потекла тоненькая струйка крови.

- Беги, Сергуша, беги!

Отец ее оттолкнул.

Мать выпустила ремень, пошатнулась и медленно стала опускаться, голова ее глухо ударилась об пол.

- Мария! - Отец бросился к матери. - Мария! - с глухим рыданием выкрикнул он и опустился возле нее на колени.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Я лежал в кровати. В окно были видны казармы, озаренные лунным светом.

"Мать спасла меня вечером, он забьет меня насмерть утром".

В соседней комнате скрипнула половица. Потом тихо открылась дверь. Я натянул на голову одеяло.

- Ты спишь, сыночек?

- Мама!

Мать обняла меня.

- Как он бил тебя! Как он бил тебя! - Она стала целовать меня в лоб, в нос, в подбородок. Словно в бреду, она бормотала: - Если бы я была здорова, мы бы ушли от него... совсем... Далеко... далеко... - Она прислушалась. - Я пойду, - сказала дрогнувшим голосом. - Вдруг он проснется...

Мама еще раз крепко поцеловала меня сухими, горячими губами и вышла.

"Мы бы убежали от него... совсем..." - повторил я слова матери. А что, если я убегу? Совсем? Куда? К морю!

Ну, конечно же, к морю! Эх, сговориться бы с Севой, с Васо, бежать бы втроем! Все равно. Поеду один. Дойду до первой станции, сяду в поезд. Разыщу Севкиного дядю.

Я лихорадочно стал одеваться. Завязав в узелок несколько кусков хлеба, кусок жареной курицы и несколько яблок, я выбрался из дому.

Казармы спали. Густой туман висел над полковым плацем. Где-то очень далеко пропел петух. Ему ответил второй, потом третий. Большой черный пес выбежал с лаем. Он обнюхал мой узелок, завилял хвостом. Я в последний раз взглянул на унылый наш дом. Бледный огонек светился в одном из окон. Я бегом пересек плац.

В предрассветном сумраке белело училище. Тополя заслоняли его темными тенями. Поскорей выбраться из города! Мне казалось, я слышу тяжелые шаги отца. Даже почудился окрик: "Стой!" Но все было тихо. За дальними горами чуть посветлело. На железной дороге протяжно прогудел паровоз. Туда, к первой станции! Я выбрался за город.

Я не представлял в ту минуту, как буду жить один, как стану добывать себе пищу. Я стремился только скорее уйти подальше от страшного ремня с металлической пряжкой.

За горами совсем посветлело. На моих глазах темные облака окрасились в желтые, словно невидимый художник тронул их кистью. Потом облака порозовели, стали краснеть, и из-за самой высокой горы выглянуло ослепительно яркое солнце. Все небо стало голубовато-розовым. Сразу в долине началась жизнь: запели птицы, зеленая ящерица пробежала через дорогу, в селении залаяли собаки, закричали буйволы; за кладбищем несколько аробщиков покрикивали на ленивых, с трудом поднимавшихся волов:

- Хио! - кричали они. - Вставай! Хио-хо!

Аробщики стали запрягать волов в арбы.

Я постарался пройти незамеченным.

Свернув с дороги, пошел стороной, по холмам, обходя глубокие овраги.

Отец, наверное, хватился меня, ищет. Меня словно подстегнули кнутом: я быстро сбежал с холма. На дне оврага шумел и бурлил широкий ручей.

Я разулся. Вода была холодная как лед. Ноги сразу покраснели. Я вытер их и снова обулся. И вдруг хлынул дождь. Куда деваться? Ни одного деревца, ни одного дома поблизости. Только голые камни. Тут я вспомнил, что где-то недалеко должны быть заброшенные артиллерийские склады. Мы обнаружили их весной.

В них скверно пахло. Вокруг были каменные липкие стены. Сева чиркнул спичку, спичка сразу потухла.

"Дядя Гиго говорит, что здесь водятся крысы с собаку ростом, - напугал нас тогда Васо. - Подойдет и примется глодать нос или ногу".

Голос его тонул, словно в вате, и глухо отдавался гдето под каменным потолком. Откуда-то сверху падали тяжелые капли.

"Васо, пойдем назад", - попросил я друга.

"Погоди, - сказал Васо. - Дядя Гиго говорит, что когда-нибудь потолок обвалится и навсегда погребет всех в могиле".

"Пойдем наружу", - взмолился я.

"Сережка, не трусь, - сказал Сева. - Васо нарочно пугает".

Через минуту мы были снова во дворе, залитом солнцем, и я жадно вдыхал свежий воздух...

Весь вымокший, я подошел к черному отверстию каземата. В окна проникал тусклый свет. Гулко лил дождь.