— А так, продай — и всё тут.

— Чай, она не корова… Нельзя, поди, по закону-то.

— Ну, вот! А кто узнает? Говори, сколько тебе за неё. Сразу и по рукам ударим… Ну? Хочешь тридцать рублей? Кормить и одевать уж, конечно, я сам буду.

— Известно. Скотина твоя и корм твой, это уж такой порядок. А всё ж таки ты мне даёшь не по-божески, тридцать рублей за такую бабу! Разве можно!

— Ну, а сколько?

— Сто!

— Сто-о?!

— Известно, сто. Ведь баба-то какая? Сам знаешь — сахар, а не баба. Я тоже в них толк понимаю, в бабах-то, хоть я и не барин…

— Ну, уж сто рублей всё-таки за неё не дам! — категорически возражает интеллигент.

— Не дашь?

— Не дам!

— А сколько дашь?

— Сколько сказал сначала…

— Тридцать?

— Ну да…

— Али это можно за тридцать целковых такую бабу купить? Этакую ядрёную бабу! Да ни одна душа тебе не продаст жену по такой цене.

И, наконец, мужик выторговал у интеллигента ещё 10 рублей. Баба была продана за 40 рублей.

Дёшево это или дорого?

Вот драма!

Она нимало не эффектна, несложна и действующими лицами не изобилует — она так кратка, проста и до ужаса ясна.

Не может быть двух мнений относительно того, кто в ней играл более гнусную и постыдную роль — мужик или барин — «интеллигентный человек», по словам газеты. Мужик — существо, исторически втиснутое во «власть тьмы», — с него, в силу этой причины, не взыщешь много. А интеллигентный помещик, забывши всякую порядочность и потерявши чувство совести в погоне за удовлетворением своих животных инстинктов, — существо нравственно ответственное.

Вот драма, рисующая страшное явление: духовную смерть человека, утратившего мораль. Мы видим здесь нечто непримиримое с требованиями самой элементарной нравственности, нечто дикое, грозное, возмущающее своим цинизмом…

Продают человека… Поймите, продают его за 30 рублей, как вещь, как животное. Продавец, глупый раб невежества, — одичалое от голода и жизненных неудач существо.

Покупатель — «интеллигент». Когда-то с этим словом необходимо связывалось представление о чести, о бескорыстии, о благородных намерениях и святых мечтах, — мечтах о всеобщем счастье.

Но вот произошёл какой-то тёмный процесс, почему-то умерло сердце у человека, и мы видим его хладнокровно покупающим себе за 30 рублей игрушку — живого, себе подобного, своего ближнего. И именно в этой простоте поступка, в спокойствии духа, с которым торговался господин X, покупая себе для забавы женщину, — в этой поразительной расчётливости покупателя — в ней драма страшнее всех эффектных драм. В ней ясно видно, что человек умер. Умер — но живёт и действует, и от его поступков пахнет ароматом разложения и смерти.

Душа умерла, благородства в жизни нет, порядочность утрачивается, человек теряет и подобие божие и приобретает образ звериный…

И всё это творится так просто, тихо, незаметно… И ужасна эта тишина процесса разложения.

На сегодня мы отправимся в Вену…

Это очень далеко, далеко за границей наших отечественных нелепостей; но вы не смущайтесь, в Вене — «совсем как у нас»…

Недавно там разбирался очень интересный процесс или, вернее сказать, очень пустенький и ничтожный процесс, один из тех, каких и у нас дома не оберёшься… процесс, в котором нет ничего сенсационного, но есть нечто глубоко драматическое.

Швея обвинялась в том, что заложила за 11 флоринов (около 7 рублей) материалы, данные ей хозяином.

Она сделала это потому, что у неё умерла мать, проболевшая семь недель, и на лечение и похороны ушло всё, что только можно было продать. Она зарабатывала вместе с тремя младшими сёстрами один флорин сорок крейцеров (около 1 рубля) в день, работая напряжённо, без отдыха девятнадцать часов, с шести часов утра до одного часа ночи. Но она после смерти матери сама заболела. Ей оставалось одно: вместе со своими младшими сёстрами выйти на мостовую; но она на это не могла решиться и заложила данный ей материал, надеясь отработать долг, как только поправится.

Свидетель, — он же и «потерпевший», — фабрикант Железный. Какова фамилия!

Помимо того, что он Железный, у него каменное сердце.

Он показал, что обвиняемая работала постоянно очень добросовестно. Когда она заложила вещи, она ему во всём призналась, сказав, что только крайняя нужда вынудила её так поступить. Он платил от 75 до 80 крейцеров за изготовленное пальто.

Обвиняемая. О, нет! Господин платил только семьдесят крейцеров.

Судья. Возмещён ли вам убыток обвиняемою?

Свидетель. Да, она отдала одиннадцать флоринов. Но мне пришлось заплатить ещё полтора флорина процентов.

Как видите, железный фабрикант усердно старался оправдать свою фамилию, и это повело в данном случае к тому, что к свидетелю подошёл защитник подсудимой и торжественно, публично вручил ему, железному фабриканту, ворочающему сотнями тысяч флоринов, полтора флорина…

Железный человек — ничего, не смутился, спокойно сунул в карман проценты и продолжал давать свои показания.

Судья. Сколько времени она должна была работать, чтоб сшить пальто?

Свидетель. Семь часов.

Обвиняемая. Нет, гораздо больше. Мы все три усиленно работали, но за девятнадцать часов не могли сшить больше двух пальто… Когда заболела мать, я, чтоб заработать в неделю десять флоринов, работала целые ночи и совсем обессилела…

В конце концов честь четырёх девушек, чуть не пропавшая из-за нескольких флоринов, была восстановлена, и они пошли домой оправданными.

И Железный пошёл домой, не понеся никаких убытков…

Как видите, в этой картинке венского быта нет ничего особенно оригинального: замените флорины гривенниками, и всё будет совсем как у нас…

По словам одесских газет, на днях из Владивостока в Одессу прибыли два крестьянина Полтавской губернии: Порывай и Бебко.

Это уже старики; первому из них шестьдесят лет, второму — сорок семь; но, несмотря на свой возраст, оба они вызывают изумление своей энергией и желанием блага «миру», своим односельчанам, в интересах которых эти «незаметные герои» совершили нечто далеко не заурядное.

Дело в том, что оба они «ходоки», искатели «свободных земель», и именно ради этого они пешком из Полтавской губернии, через всю Сибирь, сходили во Владивосток.

Вот как рассказывает шестидесятилетний старик Порывай о мотивах своего путешествия.

— Земля у нас родит плохо, — говорит он, — да и мало её, не может матушка-землица прокормить всех досыта. Народ обеднел, понакопилось недоимок разных, просто хоть плачь, никак невозможно мужику прожить. А тут на миру «балакают», что есть в сибирской стороне такие места богатейшие, что и земли, и лесу, и всяких тебе угодий много. Вот я и решил послужить миру, — рассказывает он, — пойти и поразведать про тамошние места. Спросил у мира благословения и пошёл себе с богом в сибирскую сторону, имея в кармане всего рублёв двадцать денег.

И вот с двадцатью рублями в кармане и с несокрушимым желанием «послужить миру» старик вышел из своего села 7 марта 1892 года. Всё время он шёл пешком; прошёл через Уральские горы, чрез губернии Тобольскую, Томскую, Енисейскую, область Иркутскую, ходил по Амуру и, через Благовещенск, попал, наконец, в прошлом году только, во Владивосток.

Сколько горя, сколько невероятных невзгод пришлось ему испытать, — об этом легко можно судить, имея в виду, что человек шёл без денег, питаясь чем бог пошлёт, и нередко по нескольку дней голодая или питаясь кореньями и травой, не имея никакого представления о Сибири, идя почти так же, как Колумб плыл в Америку.

Но не смотря на всё это, старый хохол всё шёл и шёл до поры, пока не наткнулся на океан.

Во Владивостоке он, благодаря счастливой случайности, встретил своего земляка, крестьянина той же губернии, Прилуцкого уезда, Береговской волости, села Корниловки, Терентия Александрова Бебко. Последний отправился из своего села в 1895 году, в мае, прошёл через те же места с тою же целью ходока от «мира». Бебко из дому вышел с семнадцатью рублями, которые издержал уже до Челябинска, а дальше шёл или ехал с переселенцами. В Омске заведующий пересыльной частью дал ему на дорогу двадцать рублей, с которыми он доехал до Иркутска, где тоже получил от добрых людей пятнадцать рублей. Встретившись во Владивостоке, оба «мирских ходока» стали помышлять вместе, как бы им добраться поскорее домой. В это время во Владивосток прибыл пароход «Кострома». Порывай и Бебко обратились к пароходному начальству с просьбой, чтобы их приняли на пароход в качестве рабочих, но, за неимением вакансии, им было отказано. Тогда они решили тайно проникнуть на пароход, спрятаться в трюм и во что бы то ни стало добраться до Одессы. Это им и удалось вполне. Их открыли только на третий день по выходе из Владивостока в открытом море и довезли до Одессы. На пароходе оба они усердно исполняли все чёрные работы.