Пришла недавно ко мне девушка. Лицо у неё было жёлтое, худое; глаза — испуганные, беспокойно бегающие, манеры — напряжённо-развязные. Она вся вздрагивала, ёжилась и произвела на меня впечатление человека затравленного. Казалось, что только сейчас за ней, по улице, гнались, кричали на неё, бросали в неё грязью, и вот она, спасаясь от погони, сунулась в первую попавшуюся дверь, увидала какого-то неизвестного ей человека и — стоит перед ним, тяжело дыша, испуганная, измученная, не знающая — кто это? Не враг ли снова? Что сделает он ей? Не оскорбит ли, как все?

— Что скажете? — спросил я.

Она улыбнулась такой измученной, растерянной улыбкой. Потом виновато развела руками и торопливо, негромко заговорила надсаженным, вздрагивающим голосом:

— Я, видите ли… проститутка. То есть не совсем, но уж… всё-таки уж… Я… недавно отравилась… нашатырным спиртом… Лежала в больнице…

Слова её рваной речи как-то прыгали одно через другое, и глаза тоже прыгали из стороны в сторону. Глядя на неё, слушая её речь, невольно думалось о её сердце. Оно представлялось сжатым от страха в маленький комок, покрытым нарывами, исцарапанным, и оно едва смело дышать.

— Я выздоровела… — виновато опуская голову, сказала девушка и тихонько добавила:

— Меня теперь хотят судить за это…

Она выразилась неточно: судить её хотели не за то, что она выздоровела, — это ещё не принято у нас, — а за покушение на самоубийство.

Мы разговорились. Она, оказалось, выпила на двадцать копеек нашатырного спирта и подлежала духовному суду. Я попросил её рассказать, что побудило её убить себя. Она стала рассказывать, а я слушал и думал:

«Вот теперь Лев русской литературы могуче рычит на весь мир о жизни и страданиях Масловой, и публика с наслаждением слушает речь пророка… Если б одна из подруг этой Масловой рассказала о своей жизни своими словами — это, быть может, ещё несколько увеличило бы интерес общества к погибающим людям, к этим женщинам, которые ему необходимы, но почему-то так жестоко презираются им… За что презираются?.. Они служат безропотно… Не возмутится ли, не оживёт ли чья-либо омертвевшая совесть при звуках этой речи со дна жизни, из самой густой грязи её? К рассказу гения о проститутке прислушиваются даже глухие от рождения души, — пусть же они выслушают ещё раесказ самой проститутки, нечто прямо из её уст… Если рассказ её будет только лишь горькой отрыжкой тех поцелуев, которыми мы, пьяные и слюнявые, награждали её долгие годы, — и то хорошо! Быть может, кто-нибудь почувствует отвращение к себе, — устыдится… быть может, чувство стыда будет для иного человека рычагом, а этот рычаг приведёт в движение другие, творческие, чувства — любовь, гнев, месть. Ибо за поругание ближнего — надо мстить…»

Девушка оказалась грамотной, и я предложил ей написать историю её жизни, рассказать, как она додумалась до необходимости умереть…

Сначала она всё смеялась, не веря мне, что найдутся люди, которые прочтут написанное ею. Наконец я уговорил её, и вот дня через два она принесла мне несколько листов написанной бумаги. Она написала свою повесть довольно грамотно и связно. Я не учил её, как нужно писать, и не исправлял её рассказа, лишь вставил в него несколько слов для того, чтоб связать отдельные фразы и сделать курсивы.

Рассказ написан лучше, чем нужно бы. Жаль, это умаляет его внутреннее достоинство. О таких вещах нужно писать грубее, так, чтоб каждое слово входило в грудь читателя, как гвоздь в дерево, — глубоко и плотно. В таком случае можно бы надеяться на более сильный отзвук. Ибо всегда искреннее и громче кричит человек тогда, когда ему больно.

Посмотрите, как эта девушка любит детей… И как она искренна: одну из своих крестниц она не любила, — об этом ей можно б и не говорить. Но она говорит — просто, прямо. Искренность всюду звучит в этом рассказе. Но однако в нём есть одно лживое место. Таким я считаю сцену в беседке со студентом академии и револьвером. Я думаю, что ничего этого не было. Наверно, девушка выдумала всё это, а теперь, может быть, искренно верит, что так и было. Её ложь — хорошая ложь. Мой покойный товарищ Саша Коновалов именно эту ложь имел в виду, когда говорил, что «иногда враньё-то лучше правды объясняет человека!»

Источник этой лжи — страстное и каждому человеку, кто б он ни был, более или менее, но необходимо присущее желание чего-либо благородного, героического, истинно человечного. Такое — редко в проклятых условиях жизни, в которых человек скован и — нет свободы творческому духу его! Хорошее — приходится выдумывать, ибо все звенья цепи, которой мы скованы, одинаково тяжелы и все до ран перетирают тело. И если б только тело!

Женский, человеческий стыд тоже жив у этой продажной девушки. Рассказывая о поездке в вагоне с офицером, она пишет: «Он был порядочный… не злоупотреблял моей беззащитностью…» «Мы ехали больше недели», — говорит она и — ставит точки. Вы должны понять, что эти точки — слёзы стыда, обидные, горькие слёзы.

«Он был порядочный, он не злоупотреблял моей беззащитностью… Но ведь у меня не было гроша за душой… я была истощена голодом…»

У мужчины не хватило догадки накормить голодную и, очевидно, не нашлось ни стыда, ни совести для того, чтобы отказаться от её тела, — от платы, предложенной ему за рубль, нужный ей на хлеб.

Здесь она продаёт себя с голода, дальше торгует собой ради удовлетворения прихотей любовника… Разумеется, она продавалась и просто «так», без необходимости. Иногда это бывало из удальства, иногда по минутному увлечению какой-нибудь красивой рожей.

Но чаще всего — я это знаю — она падала в грязь «от скуки жизни». «Скука жизни» — это страшная, тёмная силища, которая одним дуновением своим может искалечить слабого человека на всю жизнь. От неё спиваются, сходят с ума, развратничают, убивают… Она может зародиться в глубине всякой души, потому что она есть опять-таки инстинктивная тоска духа человеческого о хорошем, о красоте жизни, о свободе…

Вы слышали, проститутка спрашивает:

— А разве человек без веры жить может?

И отвечает:

— Нет!..

И, может быть, именно в то время, когда этот её вопрос, ещё не решённый ею, жёг ей сердце, кто-нибудь из нас обнимал её пьяными объятиями, целовал слюнявыми губами и, досадуя на то, что она вяло отвечает на ласки, говорил ей:

— Что ты как-кая невесёлая, а? Ну же! Будь поразвяз-зней… я тебе прибавлю двугривенный!..

…Для чего я говорю всё это? Чтобы вы чувствовали — живых людей давим, живые умерщвляем души.

Быть может, найдутся люди, которые с брезгливой миной скажут:

— Зачем всё это печатать? Нелепая идея! В литературе совсем не место проституткам с их россказнями…

Это будут глупые и лживые слова. В литературе место всякой правде. И в ней есть проститутки с россказнями, есть, к сожалению. Их имена хорошо известны для того, чтобы здесь называть их. Адреса их знают те, кому они продаются.

В литературе место всякому голосу — если это искренний голос. Литература есть трибуна для всякого человека, имеющего в сердце горячее желание поведать людям о неустройстве жизни и о страданиях человеческих, о том, что надо уважать человека, и о необходимости для всех людей — свободы! свободы! свободы!

Мутер, История живописи в XIX веке,

издание товарищества «Знание». С.-Петербург, Невский, 92.

Выпуски 1 и 2

Ещё не истекло двух лет с той поры, как на книжном рынке явились издания товарищества «Знание», но уже издания эти приобрели себе весьма почётную и вполне заслуженную известность. Книги, издаваемые этой фирмой, прежде всего являются образцовыми по внешности, что сразу бросается в глаза, особенно при настоящей издательской горячке, когда очень многие из издателей, стремясь расширить сбыт путём удешевления своих изданий, порой выкидывают на рынок книги, напечатанные скверным, слепым и сбитым шрифтом, на отвратительной бумаге, в которой почти совсем нет тряпки и которая поэтому быстро ломается и не может быть хорошо сброшюрована. Издания этого типа, даже и при своей сравнительной дешевизне, крайне невыгодны, ибо скоро изнашиваются, что, разумеется, очень убыточно для покупателя, а особенно для публичных библиотек.