— Я нашел их, Мираб, возле вокзала, — сказал толстяку Кавсадзе. — Понимаешь, они ленинградцы и они первый раз в Тбилиси. Им нужен Гурамишвили.

— Гурамишвили я, — отрекомендовался толстяк.

Мама взглянула на низенький столик, заваленный сапожными инструментами, колодками и старой обувью, немного смутилась:

— Мне нужен художник Гурамишвили.

— А я Гурамишвили-сапожник, — улыбнулся толстяк. — Познакомьтесь, пожалуйста, жена моя — Маро, дочка — Стэлла.

Жена сапожника вытерла полотенцем и протянула матери руку. У нее было широкое лицо с большими глазами, серыми, как у дочки.

— Значит, мы не туда попали? — растерянно спросила мама.

— Зачем «не туда»? — возразил толстяк. — Гурамишвили ищете? Гурамишвили — я.

— Но ведь вы не художник, — улыбнулась мама.

— Нет, зачем я художник! Я — художник в своем ремесле, — усмехнулся в усы толстяк. — Шалву Христофоровича вся Грузия знает. Но ночью к нему не попадешь, дорогая. Он живет за Курой, под горой Давида. Для хождения ночью нужны пропуска…

— Что же нам делать?

— Как «что»? Раздеваться, — решил за маму сапожник. — Отдыхать, кушать. Для ленинградцев в Тбилиси все двери открыты. Завтра утром я вас отведу за Куру.

— Но, право, это же неудобно, — возразила мать.

— Неудобно, удобно! А идти ночью по темным улицам удобно?.. Маро, Стэлла, помогите раздеться!

— Вот и отлично! — обрадовался Кавсадзе и даже крякнул от удовольствия, что все так устроилось.

Мама принялась благодарить портного. Он рассердился:

— За что благодаришь? Подарил тебе что-нибудь, а? Не подарил. До свиданья! Желаю отдохнуть хорошенько.

Он ушел, потрепав по щеке девочку и сказав ей по-грузински что-то веселое — она звонко рассмеялась.

Жена сапожника постелила на стол чистую скатерть и поставила тарелки с едой.

— Садитесь, садитесь же! — приглашала она.

Мама, сбросив платок, откинула голову на спинку стула.

— Устала? — участливо спросил Гурамишвили.

— Да, — ответила мама. — Мы ведь ехали из Сибири.

— Слышишь, Стэлла? — воскликнул Мираб. — Ленинград — где, Сибирь — где, Тбилиси — где… столько ехать!.. Шалва Христофорович твой знакомый? — спросил он маму.

— Нет. Его сын — друг моего мужа.

— Серго друг мужа? Твой муж моряк?

— Да, моряк.

— Про Серго в газете, в «Коммунисти», писали, с портретом. Герои! Наш старший, Гоги, тоже воюет.

— Гоги служит в минометных частях, — сказала девочка, — и прислал нам письмо с Кубани. Правда?

— Да, он в минометных частях и прислал нам письмо с Кубани, — как эхо, повторил ее толстый отец. — Где карточка, Маро? Дай сюда карточку.

И он показал фотографию черноглазого паренька с небольшими усиками, в солдатской фуражке. Это был Гоги, брат Стэллы, минометчик.

— Он ушел на фронт, когда фашисты бомбили Тбилиси, — сказала Стэлла.

— Да, они раза два или три нас бомбили, — подхватил Мираб, — но не причинили большого вреда. Они хотели прорваться к нам через перевалы и наступить Грузии прямо на сердце! Уй, проклятые! Забрались на горы! А наш Гоги сам просился поскорее на фронт. И он медаль получил… Да ты кушай, дорогая! И ты кушай, мальчик. Тебя как зовут?.. Никита? Кушай, Никито, кушай!

Как хорошо было тут, в теплой, светлой комнате, после холодных, темных поездов!

Пока я с удовольствием ел, Стэлла продолжала меня разглядывать, хотя делала вид, что пишет. А Гурамишвили все угощал и требовал, чтобы все было съедено. Он открыл шкаф, достал два больших апельсина, ловко взрезал их острым ножичком и положил перед нами, словно два оранжевых цветка с распустившимися лепестками.

Стэлла спросила меня:

— Тебе сколько лет?

— Тринадцать.

— Не-ет! — протянула она удивленно. — Я думала, больше. Ленинград красивый город? Я читала у Гоголя «Невский проспект», у Пушкина «Медный всадник».

Я принялся рассказывать ей о Ленинграде, и она часто восклицала: «Не-ет!» Сначала я думал, что она мне не верит, но вскоре понял, что она говорит свое «не-ет», когда чему-нибудь удивляется. Она училась в шестом классе и показала мне свои тетради, где все было написано незнакомыми буквами — по-грузински. И она даже написала по-грузински «Никита», и я должен был ей поверить на слово, что написано именно «Никита», а не что-нибудь другое.

Потом нам с мамой постелили на большом диване, прикрытом ковром, на котором, наверное, всегда спали хозяева, так как они легли на пол. Мираб назвал широкий низкий диван «тахтой». И как мама ни протестовала, и он и его жена настояли, чтобы мы воспользовались их гостеприимством.

Когда мы проснулись, в раскрытое окно ярко светило солнце и солнечные зайчики бегали по стенам. Было тепло, и не верилось, что на дворе — зима. Стэлла, заплетая косы, болтала без устали, и казалось — заставить ее помолчать невозможно.

— Хочешь посмотреть на слона? — спросила она. — Мы пойдем с тобой в зоопарк, отец даст нам денег… Дашь? — обратилась она к отцу.

— Конечно, дам, дорогая, — ответил Мираб улыбаясь.

— Или мы с тобой сходим в цирк, — продолжала Стэлла. — Ух, и большой же у нас цирк. На одной стороне сидишь — другой не видно! А если хочешь, покатаемся на фуникулере.

— А что такое «фуникулер»?

— Не-ет! Он не знает!.. Пойдем на двор, покажу. Я оделся, и она потащила меня за собой.

Мне показалось, что я нахожусь внутри огромного стеклянного колпака: весь дом окружали стеклянные галерейки.

— Гляди! — показала Стэлла.

По отвесной горе, за рекой, над городом, карабкалась белая букашка. Навстречу ей, сверху вниз, пробиралась другая.

— Рубль — туда, рубль — обратно, — сказала девочка. — Папка даст восемь рублей, и мы проедемся четыре раза на гору и обратно. Хочешь?

В ворота вошел рыжий ослик, тянувший тележку. В тележке сидел мальчик в лихо сдвинутой на затылок пилотке.

— Молоко, молоко, мацони! — закричал он пронзительно.

Усатый разносчик с лотком на голове прокричал: «Зелень! Тархун! Цицмады!» На лотке были разложены редис, зеленый лук и какая-то трава, похожая на салат. Тетя Маро купила пучок травы и редис. Потом позвала завтракать.

Мы сели за стол и ели редис, траву, простоквашу, которая называлась «мацони», и горячие ватрушки с сыром, залитые яйцом.

Я сказал, что в первый раз в жизни ем такие ватрушки.

— Не-ет! Он не ел хачапури! — воскликнула Стэлла. — Вкусно?

— Вкусно.

Стэлла продолжала болтать — о школе, подругах и книгах. Мама, отдохнувшая и повеселевшая, похвалила девочку. Гурамишвили расцвел и, казалось, готов был расцеловать всех, кто хвалит его любимицу-дочку.

— Она даже в кино снималась, — похвастался он. — Да только не получилось ничего, к сожалению. Ее заставляли плакать, а она все время смеется.

Когда мы позавтракали, Стэлла показала мне свои книги.

— Ты все это прочла?

— Конечно! По нескольку раз. Возьму и пристану к папке: «Вий жил на самом деле?» Папка смеется и говорит: «Никогда, дорогая, такого чудища на свете не было». — «Не-ет, как же так не было, когда Хома Брут увидел его и от испуга умер?» А папка говорит: «Твоему Хоме Вий приснился». Ну скажи, Никито, разве могут такие сны сниться? Нет, тут что-то не то, уж что-нибудь там такое было. Хотела бы я посмотреть своими глазами. Неужели писатели все выдумывают? И Тома Сойера тоже никогда не было?

— Том Сойер — это сам Марк Твен, а Гек Финн был его другом.

— Ну, вот видишь! Может быть, и Вий на самом деле существовал и его Гоголь увидел в одну темную ночь в старой церкви.

Она вся просияла, и даже уши у нее покраснели.

— А хочешь, пойдем в Муштаид?

— Куда?

— Не-ет, ты не знаешь? — удивилась она. — Это большой парк с пионерской железной дорогой. Я начальник станции, — объявила она гордо. — Я тебя посажу в вагон и дам сигнал отправления. Идем же!

Но Мираб, услышав наш разговор, сказал, что в парк мы пойдем в следующий раз, а сейчас он нас проводит к художнику. Он тут же сказал, что мы можем жить у них сколько захочется.