Люблю я ходить летними ночами один по земле — хорошо думается о ней и о мире в эти часы, точно ты углубил корни до сердца земного и вливается оттуда в душу твою великая, горячая любовь к живому.

На повороте моей тропы из-за кустов выдвинулся Семёнов конь и прянул в сторону, испугав меня и себя.

— Кто?.. — крикнул стражник, матерно ругаясь, и направил ружьё меж ушей коня сверху вниз — тоже испугался.

А узнав меня, ворчит:

— Что вас чёрт таскает по ночам-то!

— А тебя?

— У меня — служба!

— Вот и у меня тоже, — смеюсь я. — Ты за ворами следишь, а я за звёздами.

— За звёздами…

Он свалился на землю, словно куль муки, бросил поводья в куст и, разминаясь, спрашивает хрипло:

— Куришь? Ну, я один покурю. Сесть, что ли…

Уселись на песке рядом, он положил ружьё на колени, зажёг спичку, поглядел на меня, мигая глазами, и, гладя ствол ружья, говорит:

— Росы хороши… Дождей мало, а вот росы обильные. Говорят — вредно это хлебу.

Курит он жадно, глоток за глотком, точно боится, что отнимут у него папиросу. Я спрашиваю его:

— Что, дядя Семён, доволен ты этой службой?

— Ничего! Что ж? Катаюсь вот! — не сразу молвил он. И бросив окурок, зарыл его в песке каблуком сапога.

Спрашивает:

— Ты в солдатах служил?

— Нет.

— А походка у тебя — как у солдата…

Хочу я разговориться с ним и — не умею, не могу начать. Веет от него водкой и ещё чем-то тяжёлым, что связывает мысли.

— А что, — мол, — Пётр Васильич Кузин не родня тебе?

— Кузин? Нет!

Роет ногой яму в песке. Лицо у него тупое, мёртвое, и тёмные глаза стоят неподвижно, как у рыбы. Нехотя и задумчиво говорит:

— Я его уважаю, хороший старик. Умный, священное писание знает.

Замолчал и снова закурил. И медленно, будя во мне скучную досаду, тянет слово за словом:

— Только и он тоже — сдаёт, да! С той поры, знаешь, как пошатнулся народишко, и он, старый, склоняется…

— Куда? К чему?

— Вообще! Как все: против начальства… да и насчёт бога слабее стал. Когда я жил у брата, у Лядова, — знаешь? — он туда часто приходил. Придёт и сейчас спорить: всё, говорит, неправильно. А теперь я живу у Кузьмы Астахова — поругался с братом, — а он, Пётр Васильнч, к Астахову не ходит, тоже поругался. Не знаю, как он теперь…

— А тебе надо знать, кто как думает? — спрашиваю я.

Он тянет:

— Да-а, как же? Надо! Я и знаю всё.

Мне кажется, что он говорит всё с большим трудом. Тяжело сидеть рядом с ним. Все его слова — вялые, жёваные, добывает он их как бы с верху души и складывает одно с другим лениво, косо, неладно. И я думаю, что подо всем, что он говорит, легло что-то чёрное, страшное, он боится задеть эту тяжесть, от неё неподвижны его тёмные глаза и так осунулось худое, заросшее жёстким волосом лицо.

— Что же ты знаешь? — дерзко и громко спрашиваю.

Он поднял голову, посмотрел на меня, оглянулся вокруг и говорит, словно бредит:

— Всё, что обязан службой. У скорняковского лесника, сказано мне, сын бежал из ссылки. В Малинках сухопаренькая учительница народ мутит — сейчас дьячок ко мне: гляди, Семён! Астахов Кузьма тоже за всеми следит. Только он сумасшедший, Кузьма-то.

Мне уже не хочется, чтобы он говорил, как-то стыдно и неловко слушать эту речь, проходящую как сквозь сон. А он тяжело ворочает языком:

— Все у него крамольники и воры, и брат мой и ты — все как есть. Брат мой подлец, ну не крамольник! Просто — жулик.

И вдруг он встрепенулся, точно его кто-то невидимый ударил сзади по шее, мотнул головой, отодвинулся от меня и, держась рукой за горло, хрипло и быстро говорит:

— Это всё — идиёты! Все как есть — и Кузьма, и Досекин, и дьячок… Не о том думают они, знаешь? Я тебе говорю — совсем не о том!

Неуклюже поднялся на ноги, выправляя своё тело, и опять хрипит:

— Я тебе однажды скажу, погоди… я, брат, такое дело знаю… такое видел… прямо — умирать надо! Я тебе говорю: люди — как трава — р-раз! — и скошены. Как солома — вспыхнули, и — нет их! Дым, пепел! Одни глаза в памяти остаются — больше ничего!

Он подвинулся к лошади, держа ружьё, как дубину, за конец дула, и, не глядя на меня, заорал на лошадь, спутавшую поводья, начал пинать её ногой в живот, а потом взвалился на седло и молча, трусцой поехал прочь.

Я сижу на песке, точно пьяный, жутко мне, тёмная тоска в душе. Над водой поднимается предутренний, кисейный парок, он кажется мне зелёным. Сзади меня гнутся ветви кустарника, из них вылезает мой тёзка, отряхиваясь и поправляя шапку. Удивлённо смотрю на него и молчу.

— А я, — говорит, — лежал и слушал. Н-ну и чадо!

— Это вы зачем же?

— Да так! — объясняет он, опустив глаза. — На всякий случай. Мы сообща решили посмотреть… Кто его знает?

Я крепко тискаю его руку, хотя мне смешно.

— Что же вы против него можете?

— Ну, у меня ножик есть! Закричал бы, ежели что.

Я обнял его за плечи, и мы не торопясь пошли в деревню.

— Смелый ты человек, Егор Петрович! — задумчиво говорит тёзка, стараясь шагать в ногу и заглядывая мне в лицо. — Я бы вот не стал говорить с ним один на один, ну его! Боюсь этаких…

Мне понравилось, что он первый заговорил на ты, и случилось как-то так, что я рассказал ему в то утро всю мою извилистую, интересную жизнь. Это бывает иногда: вдруг неудержимо захочется говорить о себе, рассказать всё, что прожито, ввести другого человека в свою душу, показав всё, что понято тобою в ней и дурного и хорошего. В нашем деле это необходимо: нужно, чтобы товарищ вполне знал, кто ты и чего ему ждать от тебя в тот или иной трудный час жизни. С того времени наша дружба окрепла, так что даже в деле, где всегда люди ссорятся, мы с ним поладили мирно.

Это было через некоторое время после того, как стало известно о моей связи с Варей. Поздно ночью шли мы с ним из Боярок, где объясняли мужикам думские дела и подлое поведение депутата нашей округи. Шли не торопясь, разговаривая о том, что видели, довольные мужиками и собою.

Неожиданно он спрашивает:

— Верно, что ты сошёлся с Варварой?

— Верно, — мол.

Крякнул он и, сдёрнув шапку, помахивает ею над головой. Молчит.

Дорога узкая, темно, мы идём плечо к плечу и, когда запнёмся за корневище, толкаем друг друга.

— Ты, — говорю, — что замолчал?

Тогда он тихонько ворчит:

— Обидно, брат, мне несколько! Я было тоже рассчитывал на неё… да вот и прозевал!

Я смутился. Что тут скажешь?

И глупо говорю:

— Этого я не знал.

— При чём тут знатьё? — невесело восклицает Егор. — Тут — счастье. Я за нею со святок ходил, уговаривал её, а выпало тебе. Жениться, видишь ты, мне совсем неохота, то есть так, чтобы своим домом жить и всё, — на этом даже уж и отец не настаивает, поборол я его. А она — баба свободная, хорошая…

— Да, хорошая! — невольно поддакнул я.

— Ведь верно?

И вдруг оживился, толкнул меня плечом:

— Ты гляди — вот я тебя и моложе и с лица получше, ты не обижайся, ладно? А однако она тебя выбрала! Стало быть — не быка ищет баба, а человека!

Не совсем понимаю его, не знаю, что сказать, и бормочу:

— Разве же ты бык?

— Такова поговорка. Я, признаться, до этого раза баб не дорого ценил: «Нужна баба, как и клеть, а для бабы надо плеть», — поётся песня. А теперь — задумался: пожалуй, ведь и у нас могут образоваться женщины, подобные городским, а?

Теперь, когда я понял его, мне стало жалко тёзку, совестно пред ним; взял его под руку и прошу:

— Вот что, Егор, ты, пожалуйста, не обижайся на меня, да и на неё, ты же понимаешь…

Он меня остановил:

— Ну при чем же тут вы? Обижаться мне на себя надо — хотел, а не достиг. Нет, насчёт обид — это ты оставь, надо, чтобы ничего лишнего между нами не было, не мешало бы нам дело двигать. Я, брат, врать не буду: мне скорбно — зачем врать? И не знаю, что бы я сделал, кабы не ты это, другой… А тут я понимаю — человек на свой пай поработал, отдых-ласку честно заслужил…