— Неужели вы понимаете то, что говорите?

— То есть, как это?

— Я хочу сказать, неужели вы — знаток?

— Я просто нанимаю подводы. Я не знаю, какой я знаток?

— Вы — управляющий?

— Нет. У нас именье здесь. Меня зовут Панкратий Полаузов.

— Вот! у меня еще никогда не было Панкратия.

— Да, это очень редкое имя, — согласился собеседник.

— И к вам будут возить тоже такие же бревна?

— Да, у нас ставят новую баню. — Какой ужас!

— Почему ужас?

— Если в городе вдруг сказать: баня — всегда что-то неприличное.

— Я не знаю, я в Петербурге сколько раз ходил в баню, — ничего неприличного нет. У вас испорченное воображение.

— Разве вы из Петербурга?

— Да, я учусь в университете.

— Вот странно! А я вас никогда не видала.

— Весьма возможно! в Петербурге народу много.

— И вас зовут Панкратий?

— Да. Это тоже, по-вашему, ужас?

— Нет. Это просто смешно! Ну, как же зовут вас ваши возлюбленные? Панкраша? Я, знаете, буду вас звать: Кратик.

— Это как вам угодно.

Молодой человек замолчал, продолжая осматривать бревна. Затем, будто спохватившись, спросил вежливо:

— Вы здесь гостите у Ираиды Львовны?

— Какое гощу! не гощу, а просто со скуки умираю!

— Да, если чем-нибудь не заниматься, в деревне скучно.

— Ну, если б я любила кого-нибудь, тогда я понимаю…

— Да, конечно, если человек увлечен чувством, ему независимо от обстановки жизнь кажется полной… но это по заказу не делается.

— Да выходит, что не делается, — ответила Полина просто, затем добавила: — знаете, по-моему, вам нужно бы завести краги вместо сапогов и войлочную куртку… вы были бы похожи на ковбоя…

— По нашим местам это неудобно… у нас не Америка, и я был бы похож не на ковбоя, а на дурака, или на чучелу.

— Ваше семейство во вражде с Царевскими, не правда ли?

— Как это во вражде?

— Ну, знаете, как это бывало в старину: друг у друга угоняли скот, жгли овины… нападения даже бывали…

— Нет, помилуйте, зачем же… мы в очень дружеских отношениях.

— Отчего же вы не бываете?

— Да еще не собрались… мы только неделя как приехали, а мать с сестрой немного устали.

— Ах! у вас есть и сестра! какая прелесть! как же ее зовут?

— Софья Семеновна.

— Вот смешно-то! Вас зовут Панкратий, а ее просто — Соня. Ее бы уж тогда назвать Перепетуя, Маланья…

— Ну, а вот ее просто зовут Соня… что же мне делать?

— Однако вы, наверное, заняты, а я с вами болтаю… скажите вашей сестрице, что ей кланяется Полина Аркадьевна Добролюбова-Черникова.

— Вы актриса?

— Нет, я просто так… Полина… а актеры! может быть, мы все актеры…

— Да это конечно, как посмотреть.

Полина Аркадьевна, конечно, не преминула в тот же день расспросить у Ираиды относительно Полаузовых. От нее она узнала, что это семейство, состоявшее из вдовы и двух детей, действительно, одно из самых близких к ним соседей, причем находятся с Царевскими в самых дружественных отношениях.

— Я совсем не знаю, почему я об них как-то позабыла… Они ко мне и в Петербурге иногда заходят, а теперь, конечно, раз они приехали, на днях посетят нас. Вот вам будет маленькое развлечение. К сожалению, только люди-то они для вас не совсем подходящие, ну, да ведь в деревне таких безумцев, с какими вы привыкли обращаться в Петербурге, не скоро найдешь.

— Что вы, милая Правда Львовна! будто я уж и не умею обращаться с простыми людьми? притом часто бывает, что в людях есть известные задатки, но они не имели случая выказаться.

— Ну, в Полаузовых, пожалуй, таких задатков, какие вы имеете в виду, не найдется, и притом вы не думайте, что это какие-нибудь медведи… Это люди не столько простые, сколько очень установившиеся, добросовестные и строгие… Хотя, пожалуй, в Сонечке и есть некоторые уязвимые черты…

— Какие же черты?

— Что же я вам буду все рассказывать? вот познакомитесь, сами и рассмотрите, вам будет занятие. Я ведь все-таки хозяйка и должна заботиться о ваших развлечениях, потому ничего и не скажу. Да и потом, может быть, это мне так кажется… никакой достоверности я не имею.

— Она молодая, эта Сонечка?

— Да. Т. е. так, ей лет двадцать, Панкратий моложе.

— И хорошенькая? — Это зависит от минуты… Иногда почти красавица, иногда совсем дурнушка… Если б не эти черты, о которых я вам сейчас не скажу, — была бы барышня как барышня.

На балконе стояла маленькая, веселая старушка. Она смотрела из-под руки на дорогу, по которой в облаке пыли приближался экипаж с бубенчиками. Около нее стояла как раз та Соня Полаузова, которая, по словам Ираиды Львовны, имела какие-то черты. Но эти черты и действительно не бросались с первого взгляда, и даже утверждение, что она бывает то красавицей, то дурнушкой, показалось бы всякому преувеличенным, потому что она производила впечатление ни красивой, ни некрасивой, ни низенькой, ни слишком высокой, ни худой, ни толстой, ни румяной, ни бледной. Она казалась до досады обыкновенной. Скорее всего, курсистка, а может быть, и телефонная барышня. Она, впрочем, уже пятый год была слушательницей на каких-то курсах. Панкратий Семенович, оставаясь при сапогах, был одет в белый китель и имел форменную фуражку, так что, очевидно, о прибытии гостей были предупреждены. И Полина Аркадьевна была облачена в платье, более похожее на то, что называется платьем, чем на костюм лесной сказки, и притом обута. Это, как будто, ее стесняло и даже уменьшало живость ее речи. За эти две недели она совершенно привыкла ходить распустешкой, или, как она выражалась, «затонной феей». Но Полаузовым, которые не знали обычной ее словоохотливости, она и в таком сокращенном виде казалась очень разговорчивой. У хозяев, очевидно, было уже раньше распределено, кто кого будет занимать, причем Ираиде Львовне, как женщине, с которой можно поговорить и о хозяйстве, был назначен Панкратий Семенович, Полине же была предоставлена Сонечка. Мамаша присоединялась то к тем, то к другим в те минуты, когда не была на кухне. Но сами гости часто меняли это распределение, так как Полине Аркадьевне, несмотря на заманчивость узнать загадочные черты Сонечки Полаузовой, был, конечно, все-таки интереснее, какой ни на есть, кавалер. Панкратий Семенович привлекал ее еще тем, что был не слишком похож на тех молодых людей, которыми обычно была окружена Полина. Его простота и какая-то добросовестность иногда забавляли, иногда же злили собеседницу. Но, конечно, и Сонечку, после рекомендации Правды, Полина не оставила без внимания, но тут ее наблюдательность была несколько парализована, так как знаменитые черты барышни Полаузовой были отнюдь не эротического характера. А между тем даже в самом убранстве девичьей горницы можно было бы заметить нечто не совсем обычное: обилие мягкой мебели, обитой светлым кретоном, отсутствие безделушек и карточек, кроме двух портретов какой-то английской дамы с опухшим лицом и экзотического мужчины с длинной черной бородой, русские и английские книги философско-нравственного содержания, перламутровое распятие, перед которым в длинном стакане стоял пучок садовых цветов, запах не то полыни, не то свежевыглаженного белья и голубые шторы, спущенные на закрытые, несмотря на лето, окна, — все придавало этой комнате вид комфортабельного богомыслия и веры в уголке дивана. Полина Аркадьевна, конечно, все это просмотрела, нашла комнату похожей на деревенский будуарчик и удивилась, что у Сонечки нет губной помады. Покончив с этим, она всецело занялась Панкратьем в высоких сапогах, который повел осматривать скотный двор. Было жарко, Полине Аркадьевне с непривычки было скучно быть обутой: мычали коровы, и пахло телятами, и она все придумывала, как бы скорей вернуться в Сонечкин будуарчик, захватив туда с собой и хозяина. Старушка, наклонясь к Правде Львовне, сокрушенно прошептала, указывая на Полину Аркадьевну: «Бедная! Чего ж она так накрасилась-то!»

— У всякого есть свои слабости… Она очень хороший человек.