— И по этой же причине вы тогда дали мне денег для Родиона Павловича?

— Может быть, и по этой, а может быть, и по другой еще. Все-таки, как там ни рассуждай, а человек сам о себе, прежде всего, думает.

Павел снова посмотрел с удивлением на доктора, но теперь глаза того были заслонены стеклами очков, в которых блестела розовая заря, так что вместо глаз виден был только алый блеск.

— Однако я пойду. Кажется, никогда еще мы с вами не говорили так откровенно.

— И никогда еще так ни до чего не договаривались.

— Как и во всяких откровенных беседах, может быть.

— Вы, Ларион Дмитриевич, говорите парадоксами. Может, и все вообще, что вы сегодня говорили, не более как парадоксы.

— Как хотите, так и считайте, а лучше всего — никак не считайте, не думайте о моих словах, если это вас расстраивает.

Не успел Верейский уйти, как на смену явилась Ольга Семеновна. Она так скоро пришла вслед за Верейским, что должна была встретиться с ним если не в передней, то на лестнице, о чем и спросил ее Павел.

— С мужем? нет. Разве Ларион Дмитриевич был здесь?

— Только что.

— Ну, он еще приедет сегодня.

— Сегодня? не думаю. Зачем ему еще раз приезжать?

— А вот за этим.

И Ольга Семеновна показала на мягкий втрое сложенный портфель, где стояли литеры И. В.

— Что это? портфель Лариона Дмитриевича?

— Да. Позабыл. Наверное, заговорился.

— Мы даже о вас говорили.

— Вот как! Верно, говорить было не о чем, — сказала Ольга Семеновна, но расспрашивать не стала. Только немного погодя, словно без всякой связи с предыдущим разговором, спросила:

— Ну, как Родион Павлович поживает, как его хлопоты о наследстве? Скоро получит?

— Кажется. Я ведь этими вопросами не особенно интересуюсь, но тут был у них разговор с Матвеем Петровичем, так говорили, что будто бы скоро дело кончится.

— А Матвей Петрович часто бывает у вас?

— Не то что очень часто, но иногда заходит с Любой.

— Ах да, с Любой!

Помолчав, Ольга Семеновна продолжала:

— Удивляюсь я все-таки Родиону Павловичу, он как-то изменился.

— Да, он изменился.

— Прежде в нем было больше достоинства. А то что же это такое! Люди его ни в грош не ставят, всячески обижают, даже не скрывая, что они его терпеть не могут, и только пальцем поманили, как он уже бежать к ним готов. Прямо тряпка какая-то! Прежде этого не бывало.

— Вы не совсем справедливы, Ольга Семеновна: никто Родиона Павловича не манил, никуда он не бегал, а если он изменился, то скорее сделался более крепким, чем прежде, а не наоборот.

— Ну да, Павлуша, вы их защищаете, потому что влюблены в Любу.

Павел не мог удержаться, чтобы не рассмеяться.

— Действительно, вы выдумщица, Ольга Семеновна! кому может прийти в голову такой вздор?

— Почему? особенно теперь, когда дочь Матвея Петровича выздоровела и сделалась богатой невестой… Что же тут особенного? ведь вы уже не мальчик, это естественно.

— Может быть, это и естественно, но я в Любу нисколько не влюблен; очень дружен с нею, да, но это совсем другое дело.

— Хорошо, хорошо… Я всегда думала и знала, что вы мальчик скромный. Во всяком случае, если вы и умеете хранить секреты, то Люба откровеннее вас и призналась, что в вас влюблена.

— Что же, она вам призналась в этом?

— Не мне одной, она говорила всем, кто хотел слушать, так сказать, всенародно. Это было, когда с вами случилось то несчастье.

— Что вы говорите, Ольга Семеновна? у меня как-то не укладывается это в голове.

Верейская похлопала его по плечу и с ласковою насмешкой сказала:

— Ну полноте строить святую невинность, будто вы даже не предполагали ничего подобного. Вы никого этим не проведете.

— Да право же, Ольга Семеновна… — начал было Павел, но в эту минуту вошел Родион Павлович.

Ольга Семеновна, вероятно, несколько дней не видала Миусова, судя по той нежности, с которой она его встретила. Павел был поражен сообщением Верейской, так что даже не слышал, что говорят около него. Вероятно, Ольга Семеновна звала куда-то Родиона, а тот не соглашался, потому что первые слова, которые достигли сознания Павла, были:

— …давно не обращалась к вам ни с какой просьбой!

— Но почему именно сегодня, сейчас?

— Ну мне так хочется. Могу же я иметь капризы! Я не машина, я — живой человек. Вечер так хорош, ведь это возьмет каких-нибудь полтора часа.

— Мне хочется посидеть с Павлом.

— Да уж ему посетители надоели, он будет даже рад, что мы уберемся. Только что был доктор, потом я тут сидела, болтала. Ему нужно успокоиться.

— Если у Павла было много народа, то я-то его давно не видел, я для себя хочу остаться, и я его не утомлю.

— В чем дело? — спросил Павел.

— Да вот зову Родиона Павловича прокатиться, а он упрямится.

— Конечно, поезжайте, Родион Павлович, вечер, кажется, очень хорош. Когда-то мне можно будет выходить?!..

— Вот тогда и поедем все вместе, а покуда я посижу с тобою.

Верейская вдруг спросила:

— А помните про фанты, Родион Павлович?

— Про какие фанты?

— Да вот про лодочку: кого потопить, кого на берегу оставить, кого с собой взять?

— Что-то смутно вспоминаю.

— Плоховата у вас память стала, вот что, — и вдруг, прервавшись, заметила: — звонок; наверное, Ларион Дмитриевич. Он забыл свой портфель здесь.

Действительно, это оказался Верейский. Извинившись за беспокойство, он хотел уже уходить, взяв свой портфель, как вдруг совершенно неожиданно Ольга Семеновна обратилась к нему:

— Ларион Дмитриевич, вы на своих лошадях?

— Да, у меня свои, — ответил тот, не понимая, к чему ведет вопрос жены.

— Вы сейчас свободны?

— Да. Я кончил визиты и еду домой.

— Свезите меня покататься.

— Пожалуйста, — ответил доктор рассеянно.

— Ну, чего вы боитесь? Покатаемся с часок, и вы меня завезете домой. Тут нет ничего особенного. И, в конце концов, я же вам жена.

— Конечно.

— Вот видите, Родион Павлович, все-таки кататься я поеду.

— Воля ваша.

Верейская приостановилась на пороге и, прищурив глаза, сказала голосом, которому хотела придать не то загадочность, не то угрозу:

— Знаете, я бы не советовала вам все мои поступки предоставлять моей воле.

Валентина редко заходила к больному брату. Во-первых, потому, что переехала от матери на Гагаринскую к Устиньиной тетке, во-вторых же, потому, что не хотела видаться с Родионом Павловичем, считая, что так для нее будет лучше. История с Павлом, и что было за нею, потрясло девушку чрезвычайно. Ей казалось, что перед нею по очереди все присутствующие открывали какие-то бездны, пропасти падений, несправедливости, преступлений, проистекавших от неразделенной любви (а иногда и от разделенной) и от стремления сделать любимого по-своему счастливым, несмотря ни на что, часто даже вопреки его собственному желанию. Она почти не помнила, как ее довели до дому Устинья и Пелагея Николаевна, и как села на сундук в прихожей; так все и сидела, пока те рассказывали Анне Ивановне, что случилось с ее сыном. Денежкина и горевала о Павле, и за что-то негодовала на Миусова и на кажущееся бесчувствие Валентины, и все это как-то вместе зараз выливалось у нее в бранчливых слезах. Хотела было тотчас бежать к больному, да заодно и выговорить Родиону Павловичу, что у нее накипело на сердце, но Устинья удержала ее.

— Сходите завтра, Анна Ивановна: все равно опасности для Павла нет, а теперь он без сознания, да и Родион Павлович в таком состоянии, что едва ли поймет, что вы будете ему говорить.

— Ага, почувствовал, прошибло, как человека из-за него, Ирода, чуть не убили!

— Чем же Родион Павлович виноват? — спросила Валентина, будто очнувшаяся при его имени.

Мать набросилась на нее:

— Уж ты-то хоть не зли меня, Валентина. Помолчи часок. Влюбилась тоже в быка этого. И зачем только он приходил тогда, устроил эту мастерскую, взял Павла! Знала бы, на порог не пустила бы!