Она стыдливо посмотрела на него.

— Если хотите, я вам сыграю, — сказала она.

— О… да — да, пожалуйста.

— Это «Состязание эльфов». Слушайте! Различаете, как их ножки бегут по траве? Все говорят, что это прелестная вещица. — Ее пальцы аккуратно пощипывали струны.

Генри порхающие по арфе руки показались очень красивыми. Он забыл про музыку, следя за ее руками. Точно две белые бабочки, такие изящные и трепетные! Даже страшно прикоснуться к ним, столь хрупкими они кажутся, и все же хочется их нежно гладить. Вещица завершилась громкими басовыми аккордами. Ну, вот и все. Когда перестала дрожать последняя струна, он сказал:

— Вы играете очень… очень аккуратно, Элизабет.

— О, я играю ноту за нотой, как они расположены, ответила она. — Я никогда не забываю, что композитор разбирался в своем деле лучше меня.

— Справедливо. И слушать вас — большое удовольствие. Утешительно знать, что все будет точно на своем месте, даже ноты. Вы избавились от несносной вольности, которую я замечал в игре некоторых девиц и молодых дам. Манера эта, конечно, мила, непосредственна, душевна, но разрешает небрежность, как уступку страсти. Да, с возрастом мне все больше нравится видеть именно то, чего я ожидал. Зыбкость только мешает. Случай утратил надо мной прежнюю власть. Я был глупцом, Элизабет. Я отправлялся в плавание за плаванием, ища нечто… да, пожалуй, нечто несуществующее. А теперь я утратил былые несбыточные желания, и если и не стал счастливее, то обрел тихое спокойствие.

— Как мудро и по-житейски умно, и чуточку цинично! — заметила она.

— Если тут есть мудрость, значит, мудрость — это жизненный опыт. И как я мог бы обходиться без житейского ума? Ну, а цинизм — всего лишь мох, который налипает на камень.

— Во всяком случае, это очень тонко замечено, — согласилась она. — Наверное, вы были знакомы со многими такими девицами и дамами?

— С какими девицами и дамами, Элизабет?

— Ну, с теми, кто играл плохо.

— А — а! Да, с некоторыми доводилось.

— И вы… вам… они нравились?

— Я терпел их, потому что они были хорошими знако — мыми моих хороших знакомых.

— И они в вас влюблялись? Я знаю, что спрашивать об этом не принято, но вы же мой кузен, почти мой… мой брат.

— Некоторые утверждали, что да… Но, подозреваю, их прельщали мои деньги.

— Не может быть! Но я вам сыграю еще. Теперь — печальную пиесу. «Господь дарит успокоенье душе усталой». Я считаю, что необходимо сочетать более легкую музыку с серьезной.

— Да, — сказал он. — Да — да, конечно.

И вновь ее пальцы принялись трудолюбиво пощипывать струны.

— Очень красиво и печально, — сказал Генри, когда Элизабет кончила. — Мне очень понравилось, но не кажется ли вам, Элизабет, не кажется ли вам, что шестую струну от того конца следовало бы… немного подтянуть?

— Ах, я ни за что на свете не позволю, чтобы ее трогали! — вскричала она. — Когда мы с папа покидали Англию, он пригласил человека… настройщика арф, и поручил ему привести ее в полный порядок. Я буду очень мучиться из — за папа, если арфу будут трогать. Он терпеть не мог, когда трогали вещи.

После этой вспышки они несколько минут сидели молча, а потом она умоляюще заглянула ему в глаза.

— Вы не сердитесь на меня из — за струны, кузен Генри? Просто у меня чувства очень глубокие! Что я могу с ними сделать?

— Нет, конечно, я не сержусь.

Она такая хрупкая и беспомощная, подумал он.

— И куда вы собираетесь поехать теперь, когда вы разбогатели, покрыли себя славой и осыпаны почестями?

— Не знаю. Я хочу жить в незыблемости и предугаданности.

— Ах, это именно то, чего хочется мне! — воскликнула она. — Значит, мы в чем — то похожи. То, чего не ищешь, само к тебе приходит, я так считаю. И я почти всегда наперед знаю, что со мной будет, потому что очень — очень надеюсь, а потом сижу и жду.

— Да, — сказал Генри.

— Смерть папа была большим ударом, — сказала она, и вновь ее глаза наполнились слезами. — Так ужасно остаться сиротой без… почти без родственников и друзей. Разумеется, Моддифорды были со мной очень добры, но ведь заменить мне близких они не могут! А — а — х! Мне было так одиноко. И ваш приезд, кузен Генри, так меня обрадовал хотя бы потому, что мы с вами одной крови. — Ее глаза блестели от слез, нижняя губка жалобно дрожала.

— Не плачьте! — ласково сказал Генри. — Вам не нужно больше ни о чем тревожиться, Элизабет. Я здесь, чтобы снять с ваших плеч все заботы. Я буду помогать вам и беречь вас, Элизабет. Дивлюсь, как вы перенесли поразившее вас горе. Сколько в вас стойкости, если вы сумели держать голову так высоко, когда вашу душу грызла тоска)

— У меня была моя музыка, — сказала она. — Если горе становилось слишком тяжким, я находила утешение в музыке.

— Но теперь, Элизабет, вам и она не понадобится. Когда я отправлюсь в Англию, вы поедете со мной. И всегда будете жить в довольстве и безопасности под моей защитой.

Она отпрянула от него. — Но о чем вы говорите? Что вы мне предлагаете? — вскричала она. — Ведь это же, кажется, грех, или нарушение закона… когда женятся двоюродные братья и сестры?

— Женятся?

— О! — Она залилась краской, и вновь ее глаза засверкали быстрыми слезами. — О, мне так стыдно! Вы говорили не о том, чтобы пожениться? Мне так стыдно! — Было больно смотреть, как она расстроилась.

«Но в конце — то концов, почему бы и нет? — подумал Генри. — Она миловидна. О ее происхождении мне известно все, а кроме того — в ней воплощена та надежность, та тихая безопасность, за которые я теперь ратую. Если она станет моей женой, ничего выходящего из ряда вон я уже никогда не совершу. А я теперь как будто только тихой безопасности и хочу. К тому же, — завершил он свою мысль, — я просто не могу позволить, чтобы она так страдала».

— Ну, конечно, я говорил о том, чтобы нам пожениться. Как по — вашему, о чем еще мог я говорить? Просто я неуклюж, груб. Я испугал вас, обидел. Но, милая Элизабет, в этом нет ни нарушения закона, ни греха. Двоюродные братья и сестры очень часто вступают в брак между собой. Мы знаем друг о друге все, мы принадлежим к одной семье. Вы должны выйти за меня замуж, Элизабет. Право же, я вас люблю, Элизабет.

— Ах! — пролепетала она. — А — ах! Я и подумать не в силах… То есть мне… мне дурно. То есть у меня голова закружилась. Вы так порывисты в своих поступках. Генри, так неожиданны. Ах, позвольте мне уйти. Я должна поговорить с леди Моддифорд. Она посоветует, что мне ответить.

Король Англии Карл Второй сидел с Джоном Ивлином в уютной библиотеке. В камине весело трещали поленья, и отблески пламени озаряли корешки книг по стенам. На столике перед собеседниками стояли бутылки и рюмки.

— Нынче я возвел его в рыцари, — говорил король. За две тысячи фунтов он получил прощение и рыцарский сан.

— Что же, две тысячи фунтов… — пробормотал Джон Ивлин. — Кое — какие придворные поставщики весьма порадуются его рыцарству.

— Не в том дело, Джон. Я мог бы получить и двадцать. Из Панамы он увез добрый миллион.

— Ну, что же, две тысячи фунтов…

— Я приказал ему явиться сюда вечером, — сказал король. — От этих моряков и пиратов можно услышать пару другую забавных историй. Но тебя он разочарует. Совсем неотесан, если тут подходит это слово. Впечатление, словно от какой — то бесформенной груды. А ходит он так, будто толкает вперед невидимую клетку, в которой заперт.

— Вы могли бы наградить его титулом, — посоветовал Джон Ивлин. — Как — то жаль упустить миллион, даже не попытавшись прибрать его к рукам.

Доложили о сэре Генри Моргане.

— Входите, сударь, входите! — Король тут же распорядился, чтобы ему дали рюмку вина. Генри испуганно посмотрел на нее и выпил залпом.

— Отлично вы разделались с Панамой, — заметил король. — Лучше было сжечь ее теперь, а не после. Ведь после мы бы ее все равно, так или иначе, но сожгли.

— Я как раз это и подумал, когда взял в руки горящий факел, государь. Свиньи — испанцы хотят заполонить весь свет.