Прощай, и все же как бы я мог любить тебя, как целовать, сжимая в объятиях.

Душа моя нежно тает в сладком безумии любви. Прощай!

Прощай, и все же я вечно буду думать о тебе. Меня вот-вот закружит вихрь света, быть может, я погибну в нем, растоптанный толпой, растерзанный на части. Где буду я? Что станет со мною? Хотел бы я состариться, поседеть — нет, быть прекрасным, как ангел, прославленным, талантливым, и все сложить к твоим ногам, но у меня нет ничего — и ты смотрела на меня так же равнодушно, как на лакея или нищего.

А знаешь, не было ни ночи, ни дня, ни часа, чтоб я не думал о тебе, не видел тебя вновь, выходящей из волн, с темными, рассыпанными по плечам волосами, твою кожу в каплях соленой воды, мокрую одежду и белые с розоватыми ногтями ступни, утопающие в песке. Знаешь ли, что это видение всегда со мной и сердце вечно шепчет об этом? Нет! Все пусто.

Прощай, и все же, если бы при встрече с тобою я был четырьмя-пятью годами старше, смелее… может быть… О! нет, я краснел, встречая каждый твой взгляд. Прощай!

Я слышу жалобный звон погребальных колоколов,[64] и в душе возникает смутная грусть, необъяснимая и мечтательная, как эти гаснущие звуки.

Скорбный заупокойный гул рождает вереницу мыслей, мне представляется жизнь в дни великолепных торжеств, с возгласами триумфа, колесницами и коронами, а над всем этим — вечное безмолвие и вечное величие.

Моя душа устремляется к вечности, в бесконечность, и парит в океане сомнения, в звуках этого голоса, возвещающего смерть.

Звон размеренный и холодный, как могила, а между тем он звучит каждый праздник, рыдает во всякий день скорби — люблю опьяняться твоей гармонией, заглушающей шум городов. Люблю в полях, на холмах, золотых от спелых колосьев, слушать слабый голос деревенского колокола, он поет среди лугов, а в траве жужжит мошкара, и птицы щебечут в листве.

Зимой, в хмуром и тусклом свете пасмурных дней, подолгу слушал я зовущие к службе колокола — отовсюду звучали их голоса, оплетая небо сетью гармоний. И мысли мои текли в согласии с этим исполинским инструментом — величавые, бесконечные, я ощущал в себе звуки, мелодии, эхо иного мира, нечто безмерное и тоже обреченное на смерть.

Колокола! Вы так же будете звонить в день моих похорон, а минутой позже ваш голос отметит крестины! Вы насмехаетесь, как все на свете, лжете, как жизнь, каждый этап которой вы отсчитываете: крещение, брак, смерть. Бедная медь, она заблудилась и повисла между небом и землей, а могла бы так славно служить в полях сражений или стать конской подковой…

1839 г.

Бесконечность непостижима. Кто же в том сомневается? Множество явлений недоступны нашему пониманию, но мы верим в них: стало быть, помимо ума есть иной способ размышлять, дающий доводы более убедительные, чем доводы нашего рассудка?[65]

* * *

Отчего, когда мы не переживаем тех же чувств, что и окружающие, нам бывает неловко и стыдно за себя? Недавно я встретил знакомого, сказавшего, что брат его при смерти. Он пылко жал мне руку, я не мешал этому и отошел от него с нелепой салонной улыбкой. Я тут же почувствовал раздражение: этот человек унизил меня. Он был полон чувств, а я нет. Вчера я снова видел его — он глуп до жалости, — однако я вспомнил свое раздражение и в ту минуту сам себе стал противен.

* * *

Сладострастие самодостаточно, оно, как и меланхолия, тешится собой. Наслаждение в одиночестве столь же велико, потому что в нем субъект и объект едины. Любовь, напротив, желает быть разделенной. Сладострастие эгоистично, и рассудочно, и серьезно до крайней степени. Так наслаждаются, обманывая себя, любуясь собой и находя удовольствие в самом себе. Этакий душевный онанизм.

* * *

Есть великие люди, на кого хотелось бы смотреть и восхищаться, и есть другие, с кем хотелось бы жить, — Цезарь, Монтень, Мольер, Руссо.

* * *

Инструмент наук — анализ. Полагают, что в этом их величие, но в этом их ничтожество. Природа есть единство, вы же, изучая, рассекаете ее, разделяете, препарируете, а потом хотите собрать все части воедино, но получается искусственно! Вы хотите иметь целое, разъяв его. Связи уничтожены. Воображаемые вами связи я осмелюсь назвать гипотетическими. Отсюда необходимость новой науки, изучающей связь явлений, науки, идущей от причины к следствию, в учении о развитии, о зарождении, о взаимосвязи.

* * *

Идеи позитивнее явлений.

Если вы уверяете меня, что у человека есть душа, то я хотел бы, чтобы она была и у животных, у каждой твари, от свиньи до муравья, до существ микроскопических. Если человек свободен, то и животные свободны, их также ждут вознаграждение или возмездие: разным душам свой ад и свой рай, как говаривал Вольтер.

Эта мысль оскорбительна, она ведет к материализму или нигилизму.

Вдохновение я предпочитаю размышлению, чувство разуму, милосердие справедливости, религию философии, прекрасное полезному и поэзию — всему.

Искусство полезнее промышленности, прекрасное полезней добродетели. А иначе отчего древние народы, древние правительства не были ни промышленниками, ни коммерсантами? Они были художниками, поэтами, они возводили бесполезные сооружения, такие, как пирамиды, храмы. Они сочиняли поэмы до того, как научились ткать. Ум в большей степени гурман, чем желудок.

Почему-то я хотел бы, чтобы Иисус Христос существовал, и я верую в это, потому что для меня Страсти Христовы прекраснее всего на свете.

Философия, современная наука ничего не говорит ни сердцу, ни уму, ведь есть только две вещи: прекрасное, поэзия, — и полезное, выгодное. Если вы хотите быть Богом — станьте поэтом; если хотите быть человеком полезным — станьте химиком, механиком, чистильщиком сапог: результат будет налицо, этого желает свет. Философия этого не дает: вся она — мысль. Поэзия же, напротив, есть действие, образное выражение деяний и чувств; она как мир, в ней есть свои моря, источники, чтоб утолить нашу жажду; а глотка философии пересохла от праха небытия всех ее систем.

Говорят, священник бесполезен, бесполезен поэт и от астронома больше толку. Меня это возмущает.

Придет, быть может, тот прекрасный день, когда вся современная наука рухнет и мы будем смешны. Я хотел бы того.

Мне нравится видеть человечество униженным, это зрелище доставляет мне удовольствие: я забавляюсь, находя в истории личность подлую, и если бы я написал книгу, то она рассказала бы о низости великих людей. Мне нравится, что она им свойственна.

Мне говорят о достоинстве рода человеческого — это смешно; вот потому я люблю Монтеня и Паскаля.

Единственное отличие человека от животного заключается в том, что он ест, не будучи голодным, и пьет, не испытывая жажды: свобода воли.

Ненавижу дисциплину.

Ум математика — ограниченный ум.

Сердце торговца такое же сухое, как его деревянный прилавок.

Приличия в искусстве — мысль, которая может прийти на ум только глупцу. Самое непристойное в искусстве целомудренно, если оно прекрасно, если это искусство великое. Непристойна не обнаженная женщина, а рука, прикрывшая ее тканью, бесстыдны складки этой ткани.

Стыдливость — свойство души, но не тела; это блестящий лак, бархатистая кожица сердца.

Бывают люди, чей простой жест, незначительное слово, звук голоса противны нам и отвратительны.

Красота божественна. Мы, помимо нашей воли, любим все прекрасное, ненавидим безобразное; все собаки лают на бродяг, потому что те одеты в лохмотья. Таковы же дети, вы не уверите их в доброте того, кто им не нравится, кажется некрасивым: для них это невозможно.

Когда захотели изображать ангелов, то в качестве модели взяли обнаженную женщину.

* * *

Я уже много написал и, может быть, написал бы лучше, если бы вместо того, чтобы насильно переживать воображаемые чувства и возводить мысли на подмостки, позволил бы им резвиться на воле, такими, как они есть, свежими и румяными.