Я позволил ей отрезать прядь моих волос, но, тщеславный глупец, не осмелился в ответ попросить ее локона, и сейчас у меня нет ничего, ни перчатки, ни пояса, ни даже трех розовых бутонов, засохших и хранимых в книге, ничего — лишь память о любви публичной женщины. И я сожалею об этом.

Закончив, она легла рядом со мной, Скользнула под простыни, трепеща от наслаждения. Она дрожала и, свернувшись, как ребенок прижалась ко мне. Наконец она заснула, положив мне голову на грудь. При каждом вдохе я чувствовал ее тяжесть на сердце. Какое сокровенное родство нашел я в этой незнакомке? Мы не знали друг друга до этого дня, случайность свела нас, мы лежали в одной постели, связанные безымянной силой, мы вот-вот должны были расстаться и больше не встретиться никогда, столкновение атомов, что кружат и летают в воздухе, длится дольше, чем связь любящих сердец на земле. Ночью просыпаются желания, и сны стремятся на поиски любимых. Наверное, кто-то тоскует по незнакомой душе, тоскующей о нем в другом полушарии, под другими звездами.

Что снилось ей? Быть может, ей снилась семья или первый возлюбленный, какие-то люди, мужчины, роскошная жизнь, блистающая изобилием, желанная любовь или же я! Не отводя глаз от ее бледного лба, я вглядывался в ее грезы и силился найти смысл в невнятных сонных звуках.

Шел дождь, я слушал его шум и дыхание Мари. В хрустальных подсвечниках, угасая, потрескивали свечи. Взошла заря, вспыхнула на горизонте желтой линией, расцветила небо золотыми и винными полосами и наполнила комнату белесым с фиолетовыми переливами светом, еще соперничающим с темнотой, вспышками гаснущих свечей, их отражением в зеркале.

Мари лежала рядом, часть ее тела была на свету, другая в тени, лицо чуть усталое, голова запрокинулась, правая рука с браслетом свесилась с кровати почти до пола. Букет фиалок украшал ночной столик, я протянул руку, вынул его из стакана, порвал зубами нить и вдохнул запах. Они увяли, от вчерашней жары или оттого, что были давно срезаны, и, казалось мне, пахли изысканно и совершенно необычно. Цветок за цветком я вдыхал их аромат. Они были влажными, я положил их на веки, чтобы умерить жар — во мне кипела кровь, простыни обжигали истомленное тело. Тогда, не зная, чем заняться, и не желая вставать, из-за незнакомого удовольствия видеть ее спящей, я осторожно ронял фиалки на грудь Мари, скоро вся она была осыпана ими, и прекрасные увядшие цветы, под которыми она спала, слились с нею в моем сознании. Она, как эти фиалки, несмотря на утраченную свежесть, а может быть, именно потому, притягивала меня ароматом необыкновенно резким и возбуждающим. Прошлые несчастья придали грустную прелесть очертаниям ее рта, не исчезавшую даже во сне. Сзади на шее были две милые складки — днем она скрывала их под волосами. Я глядел на эту женщину, такую печальную в сладострастии, что даже в объятиях ее была горькая радость, и угадывал тысячи бурных страстей, которые, должно быть, жгли, как молния, судя по оставшимся следам. Мне бы понравилась история ее жизни, ведь меня влекли яркие и патетические стороны жизни, мир благородных страстей и возвышенных страданий.

Тут она проснулась, фиалки упали. Улыбаясь, еще не открыв глаза, она обняла и поцеловала меня долгим утренним поцелуем пробудившейся голубки.

Я просил ее рассказать о себе, она ответила:

— Тебе я скажу правду. Другие солгали бы или стали бы говорить, что не всегда были такими, сочиняли бы сказки о семье, о возлюбленных, а я не хочу обманывать тебя и не хочу притворяться принцессой. Слушай, и узнаешь, была ли я счастлива! Знаешь, как часто я хотела покончить с собой? Однажды в мою комнату вошли, когда я почти не дышала. Если бы я не боялась ада, то давно бы была там. И умирать тоже страшно, сама минута смерти пугала меня, но я все равно хотела умереть!

Я жила в деревне, наш отец был фермером. До первого причастия я каждое утро пасла коров в лугах. Целыми днями, одна, я сидела на берегу ручья, спала или убегала в лес разорять птичьи гнезда. Я лазала по деревьям, как мальчишка, вечно рвала одежду. Меня часто колотили за ворованные яблоки или за то, что коровы забрели к соседям. Во время жатвы, по вечерам, крестьяне плясали во дворе, встав в круг. Я слушала песни, не понимая слов. Юноши обнимали девушек, те хохотали. Мне становилось грустно, просыпались мечты. Иногда, по дороге домой, я просила разрешения забраться на телегу с сеном. Работник брал меня на руки и усаживал на охапки сена. Веришь ли ты, что несказанным удовольствием было только почувствовать, как поднимают меня над землей сильные и крепкие руки здорового парня с обожженным солнцем лицом и потной грудью? Обычно его рукава были высоко засучены, мне нравилось трогать мускулы, они играли при каждом движении его руки, нравилось прижиматься к нему и чувствовать, как царапает щеку его борода. На лугу, где я бывала каждый день, в низине между двух рядов тополей бежал ручеек, на берегу росли разные цветы. Я собирала их в букеты, плела венки, гирлянды, из ягод рябины делала ожерелья, мне так это нравилось, что карманы фартука всегда были набиты ягодами. Отец ворчал и приговаривал, что из кокетки ничего путного не выйдет. Я и в спаленку свою приносила цветы, порою они пахли опьяняюще сильно, и я засыпала с головокружением, но наслаждаясь этим дурманом. Запах скошенной травы, горячего прелого сена всегда казался мне таким прекрасным, что каждое воскресенье я запиралась на сеновале и там весь день следила, как оплетают паутиной балки пауки, слушала, как жужжат мухи. Я жила праздно, расцветала и светилась здоровьем. Часто на меня нападало какое-то безумие, я то бросалась бежать, пока не падала без сил, то пела во весь голос, то подолгу разговаривала сама с собой. Странные желания просыпались во мне, я наблюдала, как ласкаются на голубятне голуби. Иногда они прилетали под мое окно, радовались солнцу, весело порхали в винограднике. И ночью было слышно, как они бьют крыльями и воркуют так нежно и сладко, что я тоже хотела бы быть голубкой, так же, целуясь, поворачивать шею. «О чем же это они с таким счастливым видом говорят?» — думала я и вспоминала, как гордо скакали рядом с кобылами кони, как раздувались их ноздри, вспоминала радостную дрожь, пробегавшую по шерсти овечек, когда к ним приближался баран, вспоминала, как позванивают, замирая над соцветиями, пчелы во фруктовых садах. Я часто пробиралась в стойло к животным, чтобы вдохнуть их запах, вбирала полной грудью испарения жизни, украдкой, затаив дыхание, разглядывала их тела. Иной раз, когда я шла из леса, особенно в сумерки, деревья принимали странные очертания: то это были руки, протянутые к небу, то ствол казался согнувшимся под порывами ветра существом. Лунной ночью плыли по небу облака, а мне чудились среди них образы жуткие и манящие. Помню, однажды в канун Рождества мне привиделось, что в небе стоит и смотрит на меня, страшно вращая глазами, высокая обнаженная женщина в сто футов ростом. Она двигалась, вытягивалась, становилась тоньше, а потом распалась на части, голова исчезла первой, остальное еще колебалось в воздухе какое-то время. А еще я мечтала. Уже в десять лет я знала лихорадочные, полные сладострастия ночи. Не это ли сладострастие горит в моих глазах, течет в крови, заставляет биться мое сердце так, что все тело трепещет? Оно вечно звучит в моих ушах гимнами наслаждению, золотом сияет в моих снах плоть, и движутся смутные, изменчивые как ртуть, видения.

В церкви я увидела распятого на кресте обнаженного человека, но не смирилась. Мысленно я добавила плоти на его ребра, приукрасила тело, подняла веки, и вот он, мною сотворенный прекрасный мужчина с пылким взглядом. Я вынула гвозди, помогла ему сойти ко мне в окутанный ладаном алтарь, он шел в облаках фимиама, и меня била сладострастная дрожь.

Когда мужчина заговаривал со мной, я изучала его взгляд и выражение глаз. Мне особенно нравились те, чьи веки постоянно двигались, то прятали, то открывали зрачки, взлетали и опускались, как крылья ночной бабочки. Я старалась под одеждой разглядеть тайну их пола, а после расспрашивала сверстников, подглядывала, как целуются мать и отец, прислушивалась к скрипу их кровати.