— Кабатчик! — крикнул он. — Шампанского!

Кабатчик тотчас прибежал, бухнулся на колени и запросил пощады, оттого что не было у него в запасе этого дорогого вина.

Пустячное словечко «запас» могло бы прозвучать и иронически, и дерзко, но не сейчас. И все-таки оказалось кстати, можно пустить в ход палку.

— Так у тебя, мазурик, и запасы в погребе есть?! По-твоему, матросскому кабатчику дозволительно держать запасы водки?..

И палка пошла в ход. А когда голландец отвернулся с неодобрительной миной, царь дал волю гневу. Иначе он не мог — то ли по причине особого недуга, то ли из-за природного нрава — и выхватил из ножен саблю. Точно обезумев, крушил бутылки на стойке, рубил ножки столам и стульям, потом сложил из обломков костер и вознамерился сжечь кабатчика живьем.

Тут отворилась дверь, на пороге появилась женщина с маленьким ребенком на руках. Увидев отца, который, вытянув шею, лежал на полу, малыш расплакался. Царь мгновенно замер, утих, подошел к женщине и поздоровался:

— Успокойся, мать, ничего худого с тобой не станется! Мы просто в матросов играем! — Он обернулся к кабатчику: — Счет пошлешь князю Меншикову, он заплатит… но не вздумай надуть меня, не то… На сей раз я тебя прощаю!.. Нам пора, Ян! Поднимай якорь, отдавай концы!

Засим они поехали в город, царь заходил в разные дома, снова выходил — и так настал полдень.

Экипаж остановился возле меншиковского дворца, и царь, не вылезая, спросил:

— Обед готов?

— Готов обед, готов! — ответил один из лакеев.

— Подать на две персоны! Князь дома ли?

— Князь в отъезде.

— Ну и ладно. Стало быть, на две персоны!

Вот таким манером царь забирался в гости к своим друзьям — были они дома, нет ли; по рассказам, однажды он этак ездил по гостям да силком возил с собою еще человек двести из своей знаменитой компании.

После роскошного обеда царь прошел в одну из приемных и прилег вздремнуть. Шкипер уснул прямо за столом.

Но у изголовья царь положил часы, а проснуться он мог в любую минуту, когда захочет.

* * *

Проснувшись, царь Петр вышел в столовую залу и нашел Яна Схеерборка по-прежнему спящим за столом.

— Несите его прочь! — приказал царь.

— Он здесь более не останется? — спросил камердинер, княжеский любимец.

— Нет, он мне наскучил, с людьми не след встречаться более одного раза в жизни. Отнесите его к водокачке, а как отрезвеет, свезите на судно. — И с презрением во взгляде добавил: — Старая ты скотина!

Он тронул саблю — в порядке ли? — и вышел вон.

После сна Петр вновь стал прежним императором, величественным, непреклонным, полным достоинства, и к Береговой линии направился серьезно, решительно, как в военный поход.

Отыскав четырнадцатый нумер, он без церемоний вошел, уверенный, что полсотни его людей уже здесь. Справа в нижнем этаже все окна во двор были распахнуты настежь, и он увидел заговорщиков: они сидели за длинным столом и пили вино. Он шагнул в комнату и тотчас ощутил укол в сердце: сколько же здесь его друзей!

— Здорово живете, други мои! — бодро сказал царь.

Все как один встали, некоторые переглянулись, некоторые нахмурились.

— Не выпить ли нам по чарочке, ребятушки?

И Петр уселся на стул. При этом он бросил взгляд на стенные часы — они показывали только половину пятого.

«Полчаса!» — подумал он, а секунду спустя осушил большую чарку и затянул широко известную солдатскую песню, в такт бухая чаркой по столу.

Песня была заманчивая, ее они пели после победы под Полтавой, под нее маршировали в строю, она будила память о лучших, счастливых временах, и все подхватили ее.

Сила личности царя Петра, его при желании обворожительно-любезные манеры — все это поневоле снискало ему благорасположение собравшихся. И вот уже одна песня сменяет другую, избавляя их от тягостной неловкости. Ведь это был единственный способ уйти от разговоров.

Меж песнями царь нет-нет да и произносил тост, пил здравие старых друзей, вспоминал в кратких словах сделанное сообща. Он не смел взглянуть на часы, чтобы не выдать себя, но эти полчаса в вертепе разбойников тянулись бесконечно.

Порою он замечал, как они переглядывались, и тогда бросал шутливое словцо, обрывая эту нить. Он играл своею жизнью, и играл хорошо, ибо смущал их своею бодростью и простодушием, и они терялись в догадках, известно ли царю что-нибудь или нет, а это было ему на руку.

Наконец со двора донесся лязг оружия, и царь одним прыжком выскочил в окно.

— Перебить всех! — таков был единственный приказ, и началась кровавая резня.

Сам Петр стоял возле окна и, едва только кто-нибудь из заговорщиков выпрыгивал наружу, саблею сносил ему голову.

— Живых не осталось! — крикнул он, когда все было кончено, и отправился своею дорогой, в Петропавловскую крепость.

Комендант вышел навстречу, и Петр велел отвести его к царевичу Алексею, своему единственному первородному сыну, на которого возлагал такие надежды, видя в нем будущее России.

С ключом в руке он остановился у камеры, осенил себя крестным знамением и вполголоса произнес:

— Боже бессмертный, Владыко воинств небесных, Господь Саваоф, что вложил меч в руки правителей, дабы они правили и защищали, награждали и карали, просвети скудный разум раба Твоего, чтобы действовал он по законам Твоим!.. Ты потребовал от Авраама сына его, и Авраам повиновался; Ты распял единственного сына Твоего ради спасения человеков; прими жертву мою, Боже гневный, коли она потребна Тебе!.. Однако не моя воля, а Твоя да будет, и да минует меня чаша сия по воле Твоей! Аминь, во имя Иисуса Христа, аминь!

Он вошел в камеру и пробыл там час.

А когда вышел, глаза словно бы покраснели от слез, однако он ничего не сказал, отдал коменданту ключ и уехал.

О том, что произошло в этот вечер меж отцом и сыном, много чего написано.

Словом, сто двадцать судей приговорили Алексея к смерти, и протокол был обнародован. Но в исполнение приговор не привели, ибо прежде цесаревич скончался.

* * *

Около восьми вечера того же дня царь Петр воротился на свою мызу и сей же час прошел к Екатерине.

— Со старым покончено! — сказал он. — Отныне мы начнем новое — ты, я и наши люди.

Царица ни о чем не спросила, она все поняла. Но царь так устал и изнемог, что она опасалась припадка, хорошо ей знакомого. А успокоить Петра можно было только одним способом, давно привычным.

Она села в уголке дивана, царь же лег, припав головою к пышной ее груди, и она гладила его по волосам, пока он не уснул. Так Екатерина неподвижно сидела три часа кряду.

Словно младенец-великан у груди великанши лежал великий воитель Господень; лицо как бы уменьшилось, высокий лоб скрылся под лохматой гривою, рот был открыт, и он тихонько сопел, будто спящий ребенок!

В конце концов он проснулся и сначала посмотрел вверх, удивляясь, что находится именно здесь. Потом улыбнулся, но спасибо не сказал и не приласкался.

— Давай-ка ужинать! — вот первое, что он произнес. — Потом откушаем винца, а потом учиним большой фейерверк! Сам зажгу его возле берега, только Ян Схеерборк должен непременно присутствовать.

— Ты же прогнал Яна.

— Неужто? Так ведь он напился, скотина! Пошли за ним сей же час!

— Чудак ты, Петруша, каждую минуту настроение меняешь.

— Скучно же, коли настроение всегда одинаково, а этак все по-новому! Я всегда новый! И тебе не докучаю вечным однообразием!

Сказано — сделано: Яна вернули, правда связанного, потому что он осерчал на Петра за водокачку и идти не хотел, однако ж на берегу его встретили объятиями и поцелуем в уста, после чего вся злость у него прошла.

Отужинали, и выпили, и фейерверк учинили — царь очень любил огненную забаву.

Вот так закончился сей примечательный день, ставший дому Романовых залогом престолонаследия. Вот таков был этот человек, который сам себя называл — «великий, самодержец, император, государь всея Руси».


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: