Вот на эту халупу я сейчас и показывал.

Секретарь хихикнул, а мистер Батт улыбнулся.

— Сэр, сэр, — сказал он, приложив руку к сердцу. — Простите, простите.

В Шринагаре сделалось жарко, и туристы теперь устремлялись еще выше — в Пахальгам, курорт «в индийском вкусе», как нам сказали, и в «английский» Гульмарг. Вскоре гостиница снова оказалась в нашем распоряжении, как это было ранней весной. Никто не расстилал белье на лужайке, никто не готовил еду в кладовке для метел под лестницей. Грязь, скопившаяся вокруг садового крана, высохла и застыла черной земляной коркой; а в саду подсолнухи превратились в цветные эмблемы-вихри. Теперь даже торговцы сделались вялыми. Мавляна Стоящий, продавец шалей, наведался спросить, нет ли у меня английского крема для обуви; он сообщил, что это единственное средство, которое помогает ему от стригущего лишая. Окружной суд провел свои очередные выборы у нас под навесом, и мы отпраздновали это событие чаем с пирогом. Азиз каждый день упоминал про Гульмарг. «Когда вы ехать в Гульмарг, сэр?» Он хотел, чтобы мы взяли его с собой; только в эти ленивые недели он мог покинуть отель. Но мы всё откладывали Гульмарг, наслаждаясь летним умиротворением на озере.

А потом и умиротворению, и покою разом пришел конец.

Жил в Дели один праведный отшельник. И вышло так, что в нынешнем году в Дели приехало из Восточной Африки одно благочестивое семейство богатых индийских купцов. Они повстречали этого святого человека. Они пришлись ему по душе и так к нему привязались, что решили посвятить служению ему весь отпуск. Муссон в тот год запаздывал, и, сидя в Дели, отшельник сказал: «Мне хочется отправиться сейчас в Кашмир, в святую землю индусов, в землю священной пещеры Амарнатх, очистительного озера Тысячи Змей и равнины, где танцевал владыка Шива». Купцы мигом набили свои американские лимузины всем, что требовалось в дорогу. «Боюсь, этой поездки мне не выдержать, — сказал святой человек. — Вы езжайте на автомобиле. А я прилечу на самолете „Вай каунт“». Купцы отдали все необходимые распоряжения, а потом в течение дня и ночи ехали на север, пока не достигли священного города Шринагара. Была почти полночь, когда они приехали. Но весть о прибытии двадцати паломников быстро разлеталась от одного пустующего плавучего дома к другому, и всюду, куда бы эти люди ни отправились, за ними следовали местные жители и криками зазывали к себе на постой. Но когда те приплыли к маленькому отелю на клочке земли посреди острова, то заявили: «Вот то, чего мы искали. Мы останемся здесь и будем ждать нашего отшельника». И все равно всю ночь напролет приплывали люди из плавучих домов и пытались переманить их к себе на лодки, и долго не утихали споры.

Это сообщил нам Али Мохаммед.

— Но они говорят, — рассказывал он за завтраком, — «Мы не хотим плавучий дом, нам нравится здесь».

Это был лучший улов отеля, и Али Мохаммед сиял. Он — не Азиз, он не мог нам сочувствовать. Не мог и сам Азиз. Словно признавая безнадежность положения, он вообще начал сторониться нас.

Они приехали, основательно экипировавшись для святости. На своих лимузинах — чуде света для приозерного люда — они привезли целые тюки каких-то особенных святых листьев, с которых собирались есть — в подражание мудрецам тех дней, когда тарелки были еще редкостью. Воде из-под крана они не доверяли; они привезли с собой специальные емкости и каждое утро отправлялись к Часмашахи — Королевскому источнику — за чистой родниковой водой. Еду они, разумеется, готовили себе сами; а готовили ее прямо на камнях, положенных на газон, четверо молодых гермафродитов в шафранных одеяниях, которые, покончив со своими обязанностями, просто бездельничали: у них была поразительная способность к праздности. Святость и подразумевала простоту такого рода: стряпать на камнях, есть с листьев, ходить по воду к роднику. А еще она подразумевала небрежность и беспорядок. Коврики в гостиничных комнатах были закатаны, занавески на окнах откинуты вверх, мебель переставлена как попало. Простота и обладание своим святым оборачивались наглостью. Некоторые из паломников с таким хозяйским видом расхаживали по лужайке, что Али, Азизу и даже мистеру Батту только и оставалось, что смиренно ходить на цыпочках. Паломники громко разговаривали. Они громко отхаркивались и с шумным смаком плевали повсюду, но особенно часто — на водяные лилии: это растение в Кашмир завез из Англии последний махараджа, а потому оно было лишено религиозных связей с лотосом. Поев со священных листьев на той самой лужайке, на которую до этого они плевали, паломники рыгали. Рыгали они громогласно, но всегда соблюдая меру: по одним их отрыжкам можно было определить, кто — вожак стаи. Лет сорока, он был высок и толст; отличительным признаком священного наряда было разноцветное полотенце, которым он обматывал голову. Молодые люди выполняли отжимания и прочие гимнастические упражнения. Все они вели правильную жизнь; сейчас у них выдалась благочестивая бойскаутская интерлюдия, а отель «Ливард» стал их тренировочным лагерем.

Похоже, отшельник не дал четких указаний на день своего прибытия. Паломники на всякий случай ездили встречать каждый самолет из Дели, оставляя в отеле гермафродитов в шафранных одеждах, которым, по-видимому, наконец наскучила праздность: они — как мне сначала показалось — начали играть в какую-то детскую игру. Собирая отовсюду разный подручный материал, они с медлительной, молчаливой сосредоточенностью возводили грубые баррикады вокруг своего каменного очага посреди газона. Но нет, они не играли: они просто защищали свою пищу от нечистых взглядов посторонних. И это еще не все. По дерну ходило бесчисленное множество нечистых ног: значит, дерн нужно выдрать. И вот за это, усевшись на корточки, теперь молча принялись вандалы в шафранных одеждах.

Я послал за Азизом. С самого дня прибытия паломников у нас с ним не было столкновений. Личико у него было съеженное. Он все видел. Больше того: он даже выдал шафранным одеждам доску, и те, следуя собственной логике, положили ее поверх той грязи, которую постоянно разводили. А что он может поделать? Он сказал, что мистеру Батту нужны деньги; сказал, что сам Бог послал клиентов. Он сказал, что это благочестивые люди, и что их отшельник, которого они ожидают со дня на день, — чуть ли не праведник.

В тот же день паломники привезли своего отшельника, и сразу же атмосфера наглости, отрыжек и беспорядка сменилась молчаливым настроем кичливого раболепия: кто-то проворно бегал туда-сюда, кто-то с заговорщическим видом перешептывался. Отшельник сидел на стуле под навесом. Время от времени женщины, словно не в силах больше сдерживаться, подбегали к святому и бросались ниц перед его стулом. Отшельник едва их замечал. Но большинство паломников просто сидели, уставившись на него. Он действительно выглядел гораздо утонченнее любого из своих поклонников. Из-под его шафранных одеяний выглядывало хорошо сложенное тело с гладкой, смуглой кожей; в его неколебимом, правильном лице, которое вполне могло бы принадлежать какому-нибудь преуспевающему бизнесмену, не было даже намека на чувственность.

За баррикадами ученики в шафранных одеждах готовили еду для своего гуру. Когда тот поел, а затем поели и паломники, усевшиеся в два молчаливых ряда на лужайке, наступили сумерки, и святой приступил к благочестивым песнопениям. Двое паломников омыли одежды отшельника, а потом, взявшись за два ее угла, махали ею в воздухе, пока ткань не высохла.

Ища утешения, я отправился на кухню — и нашел там всех наших, которые тихо сбились в кучку вокруг кальяна.

— Для них мы все — нечистые, — сказал лодочник. — Жестокая религия, правда?

Я узнал фразу из арсенала пакистанского радио. Но даже лодочник явно благоговел перед святым и не отваживался говорить громче, чем шепотом.

Утром лужайка оказалась подрытой ещё больше; участок грязи расширился; а паломники, беспечнее прежнего, лущили горох, готовили еду, рыгали, сплевывали зубную пасту на кувшинки, мылись, стирали одежду и бегали вверх-вниз по лестнице.