Эта черта крестьянского взгляда на барина ужасно горько отозвалась на третьей формации владельцев барского дома, последовавших за проевшим все случайным барином, или, вернее, простым «едоком». Возвращаясь к истории великана, мы должны упомянуть о том, что желание его «всучить» свои объедки какому-нибудь дураку (буквальное выражение) исполнилось как нельзя лучше. Среди нарожденного барским домом народа не все были червонные валеты и рты: были люди и другого типа, которые, не страдая ненасытностью аппетитов желудка, не менее сильно страдали умственной жаждой. Именно страдали, болели: трудно быть здоровому, родившись в этой жирной тюрьме. Эти люди — им же несть числа — поняли, что в положении русского барина нету дела, нету жизни; что ее надо искать в труде, вблизи нищеты и невежества. Хорошая народная и именно русская черта русской души, не находившей никаких резонов для своей привилегированности, сказывалась в этом направлении мысли потомков барства. И вот началось движение «господ» в объятия «мужиков». С одним из таких-то людей и познакомился случайно великан в губернском городе, где-то в трактире. Расписал ему свои объедки в человеческом и минералогическом смысле — и всучил… Живет он теперь тихо в Москве с маменькой, старой старухой, и маленькой девочкой от последней жены и бога благодарит, что не погиб. Не та участь постигла барина, не хотевшего быть барином, — участь, постигшая не одного из людей, руководимых таким же нежеланием барствовать и не могших с этим барством разделаться. Да, никто из них не хотел быть барином, но все-таки барином оставался.
Впрочем, интеллигентным людям, стремящимся к деревне, нами будет посвящено несколько особых очерков, где читатель найдет более подробный рассказ о барине едва очерченного теперь типа.
Волостное правление и кабак, лежащие по левую сторону моста, уже не производят такого веселого впечатления, как лавка и господский дом. Вокруг и внутри этих строений царит, особливо в кабаке, мужик, и, вступая в его царство, необходимо позабыть о всяком разнообразии. Впрочем, чтобы переход от легковесных впечатлений господского дома к тяжеловесным впечатлениям деревни не был слишком резок и труден, мы постараемся облегчить его известной постепенностью.
Два писаря волостного правления, то есть один писарь, а другой его помощник, оба парни ражие, молодые, которыми мы начинаем знакомство с мужицкою жизнью деревни, своим наивным — как наивны молодые толстые дворняжки — видом, наверное, произведут на читателя благоприятное впечатление. Посмотрите, с какою беспечностью валяются они по лавкам, сытно, до отвала пообедав у учителя (за четыре рубля педагог ухитряется кормить их на убой и еще иметь «пользу»!). Дело происходит в довольно большой комнате волостного присутствия. На стене портрет государя, в простенке между окон, выходящих на большую дорогу, две-три кружки для сбора пожертвований на разные благотворительные учреждения, с печатными при них воззваниями; у одного из окон — стол с пером, бумагами, чернильницей. Солнце — двухчасовое, жгучее солнце — так и «жарит» в оба окна, наполняя комнату страшной жарой и полчищами мух. Но здоровенных парней это не беспокоит. Один, лежа на узенькой лавке, подставил солнцу спину и только покряхтывал от удовольствия; а другой, на такой же узенькой лавочке, ухитрился залечь на спине, задрав разутые ноги к печному отдушнику. Оба они без сюртуков и без жилетов. Долгое время не происходит никакого разговора, и не слышно ничего, кроме пыхтения, выражающего стремление отдуться от тяжкого бремени еды.
— А что, — с расстановкой и полусонно произносит, наконец, писарь (человек, лежащий на спине): — что у вас… в Болтушкине… как насчет этого дела?..
— Насчет товару-то? — ленивейшим тоном переспрашивает помощник (лежащий ничком) и распускает ноги, тоже босые, по обеим сторонам лавки.
— Само собой…
— У нас в Болтушкине — сколько хочешь…
Он потягивается, выгибая спину, как кот.
— Ну?!
— Ну вот, стану я врать. Сколько хочешь, столько и есть…
— Какую угодно?
Помощник, помолчав секунду, дает ответ, так сказать, среднего направления, необычайно лениво говоря:
— А то что же!.. Вот там… разговаривать!.. Это у вас тут всё тридцать, да сорок, да полтинник… У нас в Болтушкине этого нет… Шалишь, брат!.. У нас этого баловства нет… Знак подал — и готово.
— Какой знак?
— Аль не знаешь? Маленький ребенок, что ли, ты?.. Какой знак? — ну мигнешь, пройдешься мимо, кашлем дашь знать… мало ли есть предметов…
— И готово?
— А то что же еще разговаривать-то?.. Много будешь разговаривать, так это очень для них жирно…
Все это произнесено беспечнейшим жирным хрипом, приближающимся к звукам простуженного горла.
— А кто в Болтушкине писарем?
— Аль разлакомился?.. Хе-е, брат!..
— Хе-хе-хе… Ей-ей, переведусь в Болтушкино!..
— Хе-хе-хе… Ишь ты кот сибирский какой!.. Поди переведись… Утрут тебе нос-то там… Хе-хе-хе… Я шукну одно слово, поглядим, ухватишь ли…
— Отчего ж я-то не ухвачу? Ты хватал, а я нет?
— Я другое дело… я знаю сноровку.
— И я знаю.
— Нет, не знаешь…
— Ан вот знаю.
— Ну хорошо. Отвечай, как надо поступать, чтобы всякую заинтересовать?
— Деревенскую или благородную?..
— Все одно, сплошь…
Писарь молчит, взволнованный разрешением этой задачи.
— И не знаешь… а я знаю!
Помощник при этом садится.
— Ну как же, чем?..
— Чем! — так я тебе и сказал…
— Нет, пожалуйста, скажи!..
Писарь тоже вскакивает с лавки.
— Вот дурака нашел! стану я секреты открывать…
— И всех?..
— Всех до единой… Хоть графиня, хоть что…
Писарь бросается к помощнику и начинает его умолять.
— Ну, голубчик, ну, Ваня… скажи… я тебе…
— Нечего, нечего вас баловать!
Писарь принимается тормошить помощника, и оба они начинают бороться посреди комнаты. Долго шуршат их босые ноги по деревянному, покрытому высушенной солнцем грязью полу; долго раздается то там, то сям грохот отскочившей лавки или стола, на которые налетают эти юные силачи. В борьбе они забыли разговор, растрепались, раскраснелись — любо смотреть на парней. Ломая друг друга то на одну, то на другую сторону, они только покряхтывают, не теряя веселого расположения духа. Ткнутый кулаком в брюхо, писарь отскакивает в сторону, потирая больное место, — и бой оканчивается.
— Я, брат, — говорит помощник самоуверенно: — и не таких свертывал в комок…
— Эка! в живот-то пхнул…
— И ты пхай! Чего же? Ну-ко, пхни-ко меня… На! Отскочу я или нет?
— Давай!
— На.
Помощник выпячивается вперед.
— Ну пхай!
Писарь действует ехидно, из-под низу, так что и помощник отлетает в сторону.
— Нешто так можно, свинья ты этакая!
— Я ненарошно…
— Дубина этакая! — ненарошно…
— Ну прости, пожалуйста… Нешто я…
— Чорт этакой… Дай-ко я тебя так гвоздану, так ты у меня кубарем к чорту на рога улетишь… Ты пхай в живот — нешто так можно?.. Вот куда пхай!..
— Ну давай…
— Ну на!.. Да смотри, идол, башку сверну…
На этот раз три удара кулаком, направленные без ехидства в указанное место, не производят на помощника никакого впечатления.
— Ну бей, бей! — приговаривает он.
— Да! — говорит писарь. — Вспучил живот-то!..
— Вспучил! Ну-ка вспучь ты, погляжу я… Ну-ка, становись…
— Ну дуй!
Писарь раздувает живот елико возможно, но от одного удара в самом деле летит кубарем…
— Вот те вспучил! — приговаривает помощник.
— Свинья этакая… как хватил!..
— А! свинья!
— Чистая свинья!..
— Нет, брат, тебе до меня далеко!..
— Дубина!..
— Вот те и дубина!
— Нет, вот как! — оживленно заговорил писарь: — согласен так — давай?
— Как?
— А вот как… Я возьму палку…
— А я тебя ею тресну по башке…
Начинается хохот. В это время отворяется дверь, и показывается фигура учителя с удочкой.