Вчера вечером разговоры с Семеном Андреичем были прерваны появлением кухарки.

— Барыня-матушка! — тревожно заговорила она, обращаясь к матери: — нет ли у вас какой мази?..

— На что тебе?

— Ох, да тут сейчас старушка одна знакомая прибежала: дочь у нее рожает, мучается! Так плачет, ничего сделать не могут!

В голосе кухарки была сильная тревога, и я высказал желание идти к бабе.

— Вася, и я! — сказала сестра.

— Куда вы в грязь этакую? — попытался урезонить Семен Андреич; но сестра уже одевалась, и скоро мы оба с ней побежали вслед за кухаркой, побежали как на пожар, потому что помочь бабе едва ли мы могли чем-нибудь.

На дворе была тьма и грязь. Нам пришлось спускаться под гору, в слободку, где внизу светились огоньки, шумела вода на плотине и лаяли собаки.

— Так плачет, так плачет, горюшко — бедная! — душевно соболезнуя, слезливо говорила кухарка, спускаясь впереди нас по скользкой тропинке. — Лежит одна, ниоткуда помощи нету, да и где теперь, по этакому времю? И бабки-то не разыщешь! И бабки-то все в разборе!

— А Авдотья Ивановна? — спросила сестра.

— Да и Авдотьи-то Ивановны теперь ты с собаками не сыщешь! Кабы у нас народ-то был умный, а то он дурак! К одному времю все пригоняют… Целый год кушорка-то сидит без хлеба, а как осень — хоть разорваться, так в ту же пору!

— Да почему же осенью?.. — спросил я.

— А коли вам угодно знать, так потому, что все по нашим местам ведут счет этому делу с мясоеда, после рождества, либо с масленицы… Потому кругом посты… И считайте теперича девятый месяц… когда придется? И есть, что осенью! Ну и где ж ее теперь, кушорку, сыщешь?..

Из избушки, к которой мы подошли, доносились раздирающие крики; по стеклам маленьких окошек бегала какая-то проворная тень, и слышался равномерный стук.

— Что это? — спросила сестра.

— О-о, черти, о-о, безумные! Коноплю треплют! Да они ее задушат, негодные! — почти проплакала кухарка и ушла в избу.

Мы вошли в сени; маленькая девочка с распущенными жидкими волосами и в распоясанном платьишке пробиралась босиком, с огарком в руках, куда-то в угол. Ее догоняла сгорбленная старуха и совершенно растроганным голосом кричала:

— Куда ты, паскуда, тащи-ишь?.. Все огарки пережгла, негодная!

С этими словами она выхватила у нее огарок и шлепнула по затылку, причем на пол упала книга.

— Меня бронют!.. — пропищала девочка, сначала схватившись за затылок, потом за книгу, и поплелась обиженная в избу.

— Да шут и с ученьем-то с твоим! Мать умирает, осветиться нечем, подлая!

Я заглянул в избу. Там слышались стоны и висели облака пыли и кострики. Идти было незачем. Сестра просила меня проводить ее к аптекарю, который постоянно дома и может чем-нибудь помочь. Мы собрались идти, как из избы вышла наша кухарка вместе со старухой, которая прямо повалилась нам в ноги и говорила только «батюшка!» — тогда как кухарка объяснила, в чем дело. У старухи не было тридцати копеек, и она просила их у нас, чтобы побежать к попу и просить его, чтобы отворил в церкви царские врата, так как это облегчает трудность родов.

Мы дали, что могли, и все вместе вышли вон.

Старуха побежала вперед й, карабкаясь на гору, стонала:

— Батюшка! дай тебе господи! Дай тебе царица небесная!

Кухарка, идя позади нас, вторила ей.

Я и кухарка долго дожидали сестру, пока она была в аптеке; наконец она вышла; аптекарь дал кое-какие советы и лекарство. Передав эти советы кухарке, мы все пошли к попу, которого сестра хотела попросить не задержать старуху, и вдруг наткнулись на нее.

— Акулина! Ты?.. — с изумлением воскликнула кухарка.

— Горюшки мои бедные! — плакалась старуха: — потеряла деньги-то, обронила!

— Все, что ли?

— Да вот одна монета выпала. Ищу-ищу — нету ничего!

— Брось! Брось! Беги уж к попу-то!

— Да как бросить?.. Ах, горюшки мои!

— Беги, старая! Ах, боже мой!..

— Ох-ох-ох!

Кое-как сестре и кухарке удалось уговорить старуху, и она побежала к попу.

— Ну теперь ты беги скорей, — сказала сестра кухарке: — неси лекарство да помни, что я сказала…

— Как не помнить, матушка, бегу, бегу! — торопливо говорила кухарка: — и что уж тут искать пятачка? Ах, старуха, старуха!

— Беги, беги…

— Бегу, матушка! — нагибаясь на ходу к земле, говорила кухарка и вдруг стала опять искать в грязи пятачка.

Кое-как и ее уломали.

Признаюсь, не без неприятного чувства в душе подходил я к поповскому дому. Я хотел подождать в сенях, но сестра втащила меня в комнату.

В передней на коленях стояла старуха, а из глубины довольно темной залы слышался звучный голос священника:

— Отдай дьячку ключи да скажи, чтобы поскорее отпер церковь. Я сейчас буду. Беги! — Кухарка выбежала из залы с ключами.

Мы вошли, познакомились; сестра передала просьбу; священник действительно торопился; застегивая полукафтанье, он торопливо говорил другому бывшему в комнате духовному лицу:

— А ты тем временем — того, Гавриил Петрович, подбавь что-нибудь сюда-то! — и он при этом кивал на лежавшую на столе бумагу.

— Я сию секунду… Ступай, матушка, успокойся, — отнесся он к бабе: — Бог даст — все благополучно… Молись поусердней, да не переври, что доктор-то сказал. Ступай, беги! Да и ты, Гавриил Петрович, того-то…

Священник попросил нас посидеть и ушел…

Гавриил Петрович был дьякон и оказался добрейшим существом; голос у него был мягкий, юношеский и слегка дрожал от какого-то постоянного нервного волнения.

— Вот этакие сцены переносить, — начал он, предварительно несколько раз кашлянув: — право, до того неприятно.

Дьякон волновался и ходил по комнате.

— Иной раз, ей-богу, сам заплачешь, глядя, а не то что… Да ничего не сделаешь! — вдруг, словно выйдя из терпения, проговорил он. — Ведь будемте говорить по совести! я не рад этому — у меня дети! Их учить надо, кормить! Да кроме того…

Тут он исчислил множество разных взносов, требующихся ежегодно, и самым обстоятельным образом доказал, что нельзя не брать с народной темноты и невежества.

— Да вот, изволите видеть эту вот вещицу? — продолжал он, взяв со стола бумагу: — это умерла купчиха-с. Супруг желает, чтобы духовенство произнесло надгробные речи, и обещает по три рубля, а уж ежели очень хорошо, то и пять!.. Вот мы с батюшкой желаем получить по два с полтиной, и теперь, представьте себе, сколько мы должны принять на душу греха, чтобы растрогать эти аршинные души до слез!.. Нам нужно эти откормленные туши заставить рыдать-с!.. Нуте-ко, придумайте!.. И тогда только мы можем рассчитывать на получение из лавки фунта чаю подмоченного! Денег нам, разумеется, не дадут, надуют…

Дьякон в ярких красках нарисовал свое безвыходное положение. Пришедший из церкви батюшка прибавил к этому еще несколько других фактов. Он, впрочем, не волновался, как дьякон, а был положительнее, и, раз решившись смотреть на вещи так, а не иначе, шел не оглядываясь.

— Э-э, — говорил он: — тут церемониться, так с сумой пойдешь!

Когда речь коснулась проповеди, он прямо объявил, что нужно повести речь о том, что новопреставившаяся была недавно — новобрачная… а теперь… что мы видим?

— Вот! — сказал он дьякону, ткнув пальцем в бумагу: — поверь, быком заревет и как сноп повалится!

Дьякон грустно улыбнулся, однако взял проповедь с собой и обещал составить ее в указанном батюшкою направлении.

Мы пошли вместе. Дьякон всю дорогу жаловался на свою судьбу и рассказал целую систему невозможностей пойти по другой дороге, выбрать иной путь в жизни. Все это только вносило новые лепты в сокровищницу познаний моих о пользе молчания.

Думая так, я шел молча и почти не слыхал, что сестра что-то говорит.

— Что ты?.. — спросил я.

— Что она врет? Когда я браню их?

— Кого?

— Да девочка говорит: «меня бранят!» Она ведь у меня учится…

— Учишь, учишь, — шептала она: — бьешься, бьешься…

В голосе ее слышалось желание успокоения, сочувствия. Семен Андреич, сидевший еще у нас в то время, когда мы воротились назад, успокоил ее: