Он писатель! Эта музыка уже зовет его к перу; Верочка подает ему самовар; он будет писать, а там…

Карташев вздохнул всей грудью; нет, никогда он не думал, что жизнь может быть так прекрасна, может так захватить, как теперь захватила вдруг его. И курить уж не хочется… нет, еще хочется.

Дни шли за днями. Работа кипела. Карташев не смущался больше тем, что у него истощится материал.

Иногда его охватывал такой наплыв образов и мыслей, что он бросал перо и убегал в парк. Там он ходил; ветер шумел голыми вершинами, но он не чувствовал ни ветра, ни зимы.

Он поднимал голову, смотрел в серое небо и видел другое, которое было в нем, внутри него, — безоблачное, прекрасное небо и яркое солнце. Под этим солнцем жили его герои, и он не уставал переносить их на бумагу.

И он писал и писал, забыв обо всем. Изредка навещал его впавший в полную нищету Ларио, еще реже Корнев. Карташев кормил Ларио, давал ему денег и ни слова не говорил ни ему, ни Корневу о своем писании.

Приехал и Шацкий как-то. Карташев и его принял с загадочным, рассеянным видом.

— Да, вот… — говорил Шацкий, осматривая комнату Карташева, — я так и знал, что этим кончится… и счастлив?

— Вполне.

— А итальянка?

— Она умерла для меня.

— Все кончено?

— Да.

— Да, да… — вздохнул Шацкий. — Ну, что ж, декламируй теперь, мой друг!..

И Шацкий с напускным пафосом произнес:

— Вот он, добрый человек… нашел настоящий путь…

Шацкий пренебрежительно фыркнул и смотрел на Карташева.

Карташев смотрел на Шацкого и думал в это время о какой-то сцене из своих писаний.

— Но что с тобой, мой друг… я боюсь, наконец, за тебя?

Он заходил справа, заходил слева, оглядывая внимательно Карташева.

— Qu'est ce qui a change cet imbecile? [26]

Но Карташев только весело смеялся.

— Нет, ты окончательно погиб… Ну, прощай…

— Прощай, Миша.

— А итальянка теперь еще больше похорошела… спрашивала о тебе… Да, да… Но теперь уж Nicolas твой заместитель.

— Такого же дурака валяет?

Шацкий рассмеялся, но потом грустно сказал:

— Осмеивать самого себя… что может быть обиднее?

— Господи, что ж ты себе думаешь? Ты, с твоим сердцем и умом… в парижском фраке…

— Если не ошибаюсь, это из «Старого барина»?

— Все равно…

— Одевайся, забирай вещи и едем… живо! на старую квартиру, а вечером к Бергу.

— Нет, Миша.

Шацкий замолчал и устало задумался, смотря в окно. День подходил к концу; из окна виднелся освещенный парк; лучи солнца скользили по снегу, окрашивая его в розоватый отсвет. Что-то будто шевелило душу, звало куда-то. Точно сны детских дней, какие-то грезы светились в этом розовом снеге. Карташев вздохнул всей грудью.

— Ну, а твои дела как? — спросил он.

— Плохи, мой друг, — грустно ответил Шацкий, — если не пришлют мне денег, я впаду в нищету…

— Пришлют…

— Конечно… Ну, едешь? Нет? В таком случае прощай. Я чувствую, что задыхаюсь здесь…

Карташев с Верочкой проводили Шацкого.

— Что ж ты делаешь? — спрашивал уже весело Шацкий, пока Верочка отпирала дверь.

— Занимаюсь, читаю, слушаю музыку, разговариваю.

Шацкий не слушал Карташева. Расставив ноги, он смотрел в упор на Верочку, и его лицо расплылось в глуповатую улыбку. Верочка наконец не выдержала и потупилась от разбиравшего ее смеха.

Шацкий остался доволен.

— Недурна, — говорил он Верочке в лицо и, любуясь ею, твердил: — Мило… Даже очень мило…

И вдруг закатив глаза, уродливо перегнувшись, он прошептал:

— La donna e mobile… [27]

Верочка фыркнула, а Шацкий, уже уходя, кивал головой с видом покровителя и говорил:

— Да, да… Прощай, голубушка, прощай, Артур… будьте счастливы…

Верочка захлопнула дверь, с улыбкой посмотрела на Карташева и остановилась, точно ожидая чего-то.

— Верочка, а где хозяйка? — спросил смущенно Карташев.

Верочка даже присела от смеха.

— Да нету же… — ответила она.

— Верочка, какая вы хорошенькая…

Карташев обнял и поцеловал ее… Верочка прижалась к нему и, побледнев, смело смотрела прямо в его глаза. Ноздри ее слегка раздувались.

— Но ведь вы невеста?

— Чья невеста! Все она врет…

И Верочка теперь уже сама быстро и еще сильнее прижалась, поцеловала в губы Карташева и так же быстро исчезла.

Карташев растерянно вошел в свою комнату.

Всю неделю Карташев писал, ухаживал за Верочкой и мучился сознанием, что нарушил свое обещание хозяйке, мучился тем более, что и не любил Верочку настолько, чтобы чувствовать какое-нибудь оправдание своим заигрываниям с ней.

А Верочка шла навстречу всяким ласкам и раздражалась, что Карташев только целует ее.

— Как будто вы весь порох уже расстреляли, как старики целуете, — говорила раздраженно Верочка.

— Верочка, вы говорите, сами не понимая, что: гадость очень недолго сделать.

— Га-а-дость?! Убирайтесь вы…

— Верочка, вы хорошо понимаете, что говорите?

— Да что мне здесь понимать?

— Как что?

Она внимательно смотрела в глаза смущенному Карташеву и говорила:

— Так, дурачок вы какой-то… Идите вот под церковь копеечки собирать.

— Верочка!

— Да ну… право же… Вот постойте, я вам игрушку куплю, вам и ее довольно будет…

И на другой день Верочка купила ему пятикопеечную голенькую фарфоровую куколку.

Она с злой улыбкой, мимоходом, сунула ему, когда он лежал еще в кровати, эту куколку за пазуху рубахи и в то же время изо всей силы ущипнула его за бок.

Карташев скривился от боли и, схватив Верочку, посадил ее возле себя.

— Ну, и что ж? — насмешливо вызывающе спросила Верочка, в то же время побледнев и смотря в его глаза.

— Верочка, вы глупенькая, — прошептал, целуя ее, Карташев.

— Целуйте куколку, — вырвалась энергично Верочка и, хлопнув дверью, вышла из комнаты.

Карташев остался в кровати и напряженно, смущенно, в сотый раз обдумывал свои отношения к Верочке. И в сотый раз он чувствовал, что ему хотелось только целовать ее, как красивого ребенка, а не как женщину, страсть которой была ему даже неприятна: когда она бледнела, прижималась и жадно смотрела на него, все увлечение Карташева сразу улетучивалось.

После возбуждения в писании на Карташева напало сомнение.

Однажды он лежал, и вдруг, как молния, сверкнуло в его голове: да писатель ли он?

Карташев вскочил и испуганно подошел к своему столу. Неужели только обман один и все это возбуждение и страсть писания? Но он видел в образах тех, кого писал, — они были живые, полные жизни были эти образы. Но живыми они были, может быть, только там, в его воображении, а на бумагу могли попасть только неудачные снимки?

Карташев тревожно присел и начал перечитывать свою рукопись. Худо, хорошо… хорошо, худо… Карташев все напряженнее перечитывая написанное… Поправить здесь надо, непременно надо… Карташев принялся исправлять торопливо, нервно.

Кончив, он начал опять сначала перечитывать свою рукопись.

Но теперь все подряд уже казалось ему какой-то невозможной мазней.

«Да ведь это же суздальская работа!» — пронеслась вдруг отчаянная, унизительная мысль в его голове, и Карташев изо всей силы толкнул свою рукопись. Она полетела со стола на пол и рассыпалась.