Наши лица оказались на одном уровне, и я ощутила его кисловатое дыхание, почувствовала взгляд, хотя следила за его рукой на полу, которая все еще обнимала мой башмак. Потом — этот звук. Может быть, это было слово? Или всего лишь тон? Тон, напоминающий просьбу, быстро произнесенную и короткую. Мне следовало посмотреть на него.

Он дрожал всем телом, начал шептать, хрипло и поспешно, не отпуская меня. Я осторожно отодвинула ногу в сторону, сгруппировавшись, чтобы не потерять равновесия. Тогда он умолк, на лице его появилось разочарование, вновь появились слезы в голубых, как море, глазах, зубы его стучали — от холода, температуры, боли — я этого не знала, но это пронизало меня насквозь. И я расстегнула золотую пряжку своей накидки, сняла ее и накинула на плечи мужчины. Он отшатнулся, я оступилась и потеряла равновесие, он схватил меня и не дал упасть на вонючую солому. Испугавшись, я вырвалась, прижалась к стене и почувствовала спиной, какой холодной она была, лишайники тут же обозначили влажную отметину на моей тунике. Он взглянул на меня. Взгляд остро врезался в мою память. В возбуждении я сделала глоток. О Боже, эти глаза были такими живыми, они преодолели кровь и боль и без слов проникли в мои мысли… Эти невысказанные слова были словами из другого мира, полными страдания и многообещающими: Элеонора, берегись зла в жизни!

Я сделала несколько неуверенных шагов к выходу.

Бутыль со звоном опрокинулась, и вино выплеснулось на солому. Прочь отсюда — без оглядки! За мной зашелестела накидка. Я обернулась и, споткнувшись, отошла назад; мужчине удалось встать с пола, и, святый Боже, он оказался высокого роста! Настоящий великан, для которого потолок камеры был слишком низок, — он стоял, покачиваясь, неуверенно на своих обезображенных ногах, держа одной рукой накидку, а другой пытаясь схватиться за меня. Из под свисающих спутанных волос раздался прерывисто хриплый шепот, в нем слышалась неотложность какой-то просьбы, срочность — я даже немного отшатнулась назад. Что он здесь совершил, чего он хотел от меня? Снаружи стоял Ландольф. Придет ли он мне на помощь, если я закричу?..

Он опустил руки. Неловко убрал с лица грязные волосы, но они тут же вновь накрыли его. Закусив губы, я коснулась руками двери темницы. Когда я вновь взглянула на узника, он стоял и улыбался мне, белые зубы блестели и глаза мерцали, как две звезды, из-под спутанных прядей волос.

И я поняла, что он сказал на французском языке: «Храни вас Господь».

Я повернулась и побежала из темницы прочь, на улицу, на холодный и чистый зимний воздух.

Именно в это время бенедиктинский аббат въезжал во двор замка. Возможно, его привлек сюда запах ароматных паштетов, которые мои батрачки приготовили из остатков праздничной трапезы. А может быть, он хотел всего лишь обсудить сделки по податям за бокалом вина из знаменитых отцовских бочек… Я заметила, что он подозрительно часто приезжал к трапезе. И, конечно, за столом никогда не упускал возможности прочитать нравоучения, будто находился у себя дома — в трапезной монастыря: то читал Евангелие, то пел своим приятным голосом псалмы или рассказывал священные истории. Но, при всей его благонамеренности и доброжелательности по отношению к нашей семье, мне всегда казалось, что конечной целью его визитов к нам было стремление наполнить желудок едой, которую у нас хорошо готовили. Да простит меня Господь за мой длинный язык…

Аббат Фулко с достоинством спешился и вручил узду конюху. Едва дыша, прямо в снежный сугроб присела я перед ним в торжественном реверансе.

— Благослови Господь. Мое дорогое дитя, управляетесь ли вы по хозяйству с тем же милосердием, как это было при жизни вашей матушки — да примет Господь ее душу на небесах? В этот раз вам уже лучше всех удалось раздать в деревне свои дары. Но мне кажется, что свою любовь к ближнему вы зря тратите на этих людей.

Подан мне свои изящные белые руки, он вытащил меня из снега и осмотрел с пристрастием.

— Но что он сделал? Что вы хотите узнать от пленника? — осмелилась спросить я, хотя это вовсе меня не касалось.

Аббат пребывал в праздничном настроении и поэтому отнесся к моему любопытству великодушно.

— Мы хотим узнать его имя, ничего более. Не находите ли вы странным то, что человек скрывает свое имя? За то, что он совершил неблаговидный поступок, он будет наказан по закону — но почему он не признается, кто он? Только черт не называет своего имени! Теперь вам понятно, почему нам так важно узнать, кого же на самом деле мы держим в темнице?

Действительно непонятно, почему пленник молчал. Таким же странным я находила и то, что отец и аббат хотели узнать его имя ценой страшного, мучительного дознания, хотя жертвой был всего-навсего браконьер. Но в этом скучном замке в Эйфеле зимними вечерами в голову могли прийти самые странные мысли.

— А что, если он убийца, один из тех, кто может обесчестить женщину, зарезать ни в чем не повинных малых детей, как это сделали евреи, для того чтобы теплой выпить их кровь? — вкрадчивым голосом обратился ко мне аббат Фулко.

Зарезать малых детей… Пораженная, я взглянула на аббата. Пленник не был похож на убийцу, особенно если вспомнить его глаза… Глаза злого человека? Нет, они были честными и взгляд открытым, страх мой в камере казался мне теперь глупым и необоснованным, да к тому же за дверью находился охранник. А, с другой стороны, разве злодеи и преступники всегда выглядят злыми людьми?

— Я бы давно повесил его как вора. — Аббат Фулко небрежно махнул рукой. — Надо покончить с ним. Из него ничего не вытянешь, Альберт должен понять это. То, что он скрывает, может навести на замок беду. Этот человек злится, когда я смотрю ему в глаза. Пленник затянет нас вместе с собой в какое-нибудь несчастье. — Он замолчал, глядя на меня. — Вы понимаете это, Элеонора? Он один из тех, кого всемогущий Бог будет судить в день Страшного суда. Он отправит его в ад с проклятиями! Он уже обречен, Элеонора. Дайте нам загнать его к чертям. За все, что он сделал и еще может сделать, если мы не лишим его жизни. К черту… И в аду на седьмом круге он будет жариться на сковороде и испытывать страдания, какие ему никогда не снились, вечные ужасные жажду и голод волею Божьей, которые останутся с ним навсегда, боль и осознание вечного одиночества перед лицом глубокой бездны ада…

Черные глаза клирика фанатично заблестели. Он воздел руки к небу, как ангел проклятия, и надолго застыл в такой позе. И земля в смущении молчала от его мрачных слов…

Потом, громко чирикая, над нашими головами пролетел воробей. Я быстро закрыла рот и пришла в себя. Deus vos bensigna.

Deus vos bensigna. Какое изысканное выражение — Мария и Иосиф! Deus vos bensigna! Как доверительно звучат в моих ушах эти слова, слова, которым много лет назад научила меня моя нормандка-мать, — почему это вспомнилось только теперь? Пленник говорил по-нормандски, на языке, который никогда не хотел учить мой отец. А теперь у него в темнице нормандец-пленник — и отец даже не заметил этого! Я представила себе, что происходило там, внизу, в подземелье, увидела перед собой отца, как он рассматривает свои приборы, как использует их с почти научным интересом. Быть может, иностранец хотел сознаться в своей вине, но никто не понимал того, что он говорил?.. То, что я представляла, вызвало у меня отвращение. Это было несправедливо.

Облачение аббата развевалось на ветру. Я отвлеклась от своих мыслей. Фулко еще довольно долго наблюдал за мной. Потом по-дружески улыбнулся, удовлетворенный воздействием своих слов, потом нагнул голову и остановил меня. Я посмотрела сзади на человека, одетого во все черное. Они убьют пленника. Отец не допускал никакого вмешательства в свои судейские дела, даже очарование мамы лишь в очень редких случаях могло что-либо исправить. Я решила забыть про этот случай. Майя вышла на улицу и кивнула мне, позвав помочь нести к воротам корзины с пожертвованиями, и я отправилась в путь к оборванным личностям. Но меня долго мучила мысль, что я отдала свою накидку убийце…