На другой день просыпаюсь — холодно. Бр-р-р-р-р. За окном только начало светать. Наложил в печку дров, сунул под них горящую спичку и быстро в постель. Пусть сначала прогреется избушка, потом можно и одеваться.

Дрова разгорелись, накалили трубу, она сразу же: «Так-так-так-так!». А заплата следом: «Чок-чок-чок-чок!». Настоящий тебе концерт. Лежу и слушаю сквозь полудрему. Хорошо!

И вдруг: «Тр-р-р-р-р-р-р-р!». Загрохотало, загудело так, что звон по избушке пошел. Я выскочил из спальника, а понять ничего не могу. А оно снова: «Тр-р-р-р-р-р-р-р!». Я за кочергу да за порог. Гляжу, а надо мною дятел долбит антенну, только голова мельтешит. Что он там сумел найти? Жердь у вершины не толще мизинца, в такой утайке не то что короед, самая зряшная кузька не зазимует. К тому же древесина сухая, выстоянная. Как он ни старается, а не может отколоть и единой щепки. Того и гляди, сам останется без клюва.

— Эй, ты! — кричу. — У тебя и на самом деле с мозгами не все в порядке?

Он услышал меня, перестал стучать, сидит и поглядывает по сторонам. В это время труба пустила струйку дыма и заговорила: «Так-так-так-так-так». Следом заплата: «Чок-чок-чок-чок-чок». Дятел вздрогнул, сердито так чивикнул и как забарабанит: «Тр-р-р-р-р-р-р-р!».

Здесь до меня и дошло. Да ведь явился сюда дятел совсем не за короедами, а на самый настоящий рыцарский турнир. Он принял мою трубу за чужака-пришельца и решил с ней сразиться.

Возвращаюсь в избушку и тихонько закрываю за собой дверь. Добавил в печку дров, поставил на нее кастрюлю с водой и принялся одеваться. А надо мною труба звенит, заплата стучит, дятел старается изо всех сил. Любопытно мне, кому же в этом поединке достанется победа?

Известно, в январе солнце поворачивает на весну, а зима на мороз. Но в этом году небесная канцелярия что-то перепутала, в середине января подул теплый ветер и наступила настоящая оттепель. Снег стал донельзя липким, в избушке из щелей полезли большие серые мухи, лёд на реке покрылся пятнами промоин. Оттаяв, почки приобрели потерянную было упругость, куропаткам стало трудно обрывать их с веток, и птицы бродили по тальникам до самой ночи.

Я отправился за водой и вдруг увидел, что весь лед у проталин усеян поденками. Обычно эти насекомые появляются на свет тихими летними вечерами и подолгу кружат над рекой, то опускаясь к самой воде, то взмывая высоко в небо. Я почти не видел, чтобы поденки садились на берег. Чаще всего они опускались прямо на воду и сразу же становились добычей хариусов или уплывали по течению, подгоняемые ветром, как маленькие парусники.

Больше всего в поденках меня поражало то, что на всю жизнь им отпущен всего один день и что у них нет рта, а вместо желудка воздушный пузырек. Обидно все-таки родиться, чтобы к вечеру умереть. Но сегодня им отпущено и того меньше.

На льду поденки расположились правильными полукругами. У самой воды ползали только что родившиеся насекомые, чуть дальше, приподняв крылышки и вскинув вверх хвосты-ниточки, застыли те, что попали на лед немногим раньше, и уже за ними лежали растрепанные ветром давно погибшие поденки.

Лёд, на который их выносило, был тонкий. Я легко отломил осколок с двумя десятками еще живых насекомых и, прикрывая их от ветра, понес в избушку. Там налил в таз воды, осторожно пересадил поденок на дощечку и пустил плавать. В избушке было тепло, из окна на таз с водой светило неожиданно яркое солнце, от лежащих возле печки дров исходил смолистый аромат. Я надеялся, что сейчас поденки согреются, запах тайги и яркое солнце напомнят им теплый летний вечер и они устроят в избушке свой танец.

А те выползали на край дощечки, по нескольку раз разворачивали и складывали прозрачные крылышки, затем снимались и летели к окну. Там приклеивались к стеклам и замирали, чтобы через некоторое время упасть на подоконник уже мертвыми.

Буквально через полчаса ни на дощечке, ни на окне не осталось ни одной живой поденки. Мне стало грустно, я оделся и вышел из избушки. По-прежнему дул теплый ветер, с совершенно чистого неба летели снежинки, в воздухе горьковато пахло тальником.

Я спустился к реке и увидел, как от промоины метнулась оляпка. Она пролетела над тальником, обогнула нависшую над рекой скалу и скрылась за излучиной. Льдина, на которую вода выносила поденок, была совершенно чистой, только у самого приплеска угадывались крестики от птичьих лапок. Это прилетала оляпка и съела всех поденок: и живых, и мертвых.

А может, так лучше?

Знаете, кто больше всего досаждает мне на охоте? Полевки. Обыкновенные рыжие полевки с маленькими черными глазами и короткими, словно обрубленными, хвостами. Они подчистую съедают приманку, портят добычу, днем и ночью осаждают мое жилье. Придешь в избушку, а хлеб прогрызенный, на столе следы мышиного пиршества, а из кружки с чаем выглядывает рыжая спина.

Чтобы покончить с этим разбоем, я решил смастерить мышеловку. В поисках подходящей дощечки заглянул под навес и пришел в ужас. От навеса к лежащей у ручья лиственнице тянулась широкая дорога. Да-да! Не следок там или тропа, самая настоящая дорога, по которой полевки совершали набеги в мою избушку. Была она очень широкой и не походила ни на одну из виденных раньше звериных троп. Оставленные крошечными лапами цепочки следов не пересекались друг с дружкой, а бежали рядом, словно уложенные в мириады рядов узкие ленты. Под лиственницей они сходились и ныряли в обледенелую нору, как рельсы в туннель. Впечатление усиливала веточка пушицы, желтым светофором маячившая у самого входа.

И под навесом, и в норе было тихо. По-видимому, на время моего возвращения в избушку полевки объявляли «тихий час» и спокойно отсыпались в своих гнездах.

— Да мне этих врагов не выловить за весь охотничий сезон! — ужаснулся я и махнул на полевок рукой.

Так мы и жили. Ночью в избушке хозяйничал я, днем полевки. Соседство не очень приятное, но что я мог сделать?

И вдруг полевки исчезли. Не исподволь или как-то там иначе, а все сразу. Еще вчера эти изверги забрались в висящий под потолком мешок с сухарями и принялись строить там гнездо, а сегодня их нет. Как лежал на столе кусок сала, так и лежит. Рядом до половины наполненная сгущенным молоком банка — все целехонькое.

Что же их так напугало? Неужели, думаю, к избушке подбирается наледь? Мне-то под снегом ее не видно, а полевки предчувствуют любое изменение погоды, вот и поторопились переселиться. Ушли полевки, но спокойней мне не стало. Начал я замечать, что кто-то опять хозяйничает в избушке. Не шебуршит, не гремит, не оставляет никаких следов, но вот что хозяйничает — это точно.

Скажем, сплю, и вдруг слышу, как кто-то бежит по моей ноге. Нет, не полевка. Эти зверьки все-таки имеют вес и коготки у них царапучие, а оно передвигается, как комарик или какой-нибудь жучок. Когда-то в детстве со мной случилось подобное, я пожаловался маме, а она говорит:

— Это нервы у тебя, сынок.

Но при чем здесь нервы, если оно вот-вот взберется на живот? Зажигаю свечку, перетряхиваю постель, заглядываю под нары — нигде ничего…

В другой раз эта животина запуталась в моих волосах. Только начал дремать, вдруг что-то шмякнуло на голову и барахтается. Я схватил его рукой, а оно сквознячком прошмыгнуло между пальцев и исчезло. Пришлось в ту ночь спать с зажженной свечой.

…Новый год я встречал в тайге. Смастерил из стланиковых веток елку, приготовил праздничный ужин и сел к столу. Хорошо зимой в избушке. Весело трещат в печке лиственничные дрова, в лад им пощелкивает труба, на бревенчатых стенах играют светлые блики. Тепло, уютно. Одно плохо — скучно. Праздник все-таки, а я один. Только так подумал, как вдруг лежащая на полу банка шевельнулась и покатилась ко мне. Я даже глаза протер, может, чудится? Ведь какую-то минуту тому назад выковыривал из этой банки колбасный фарш и никого в ней не было.

Банка остановилась, постояла немного и покатилась снова. Теперь уже в обратную сторону. Я тихонько подкрался и прикрыл банку ладонью. Заглядываю между пальцев и вижу под ними зверюшку с грецкий орех величиной. Толстенькая, пушистая, круглая, как шарик, а из этого шарика хоботком торчит нос. Длинный и с усами.