– Зимой и крапивы не было! – сказал кто-то из бойцов – пайки лишь тем, кто в цехах, заставляли под надзором есть, чтобы семьям отдавать не смели – чтобы силы были у станка стоять! А иждивенцы – как могут! Приходила соседка к соседке, с дворовым комитетом: у тебя, Матрена, трое детей, и все живы еще, значит запасы какие-то втайне имеешь, показывай давай! На смену идешь – а навстречу тела мертвые на саночках везут. Не приведи господь – еще раз пережить такое!

– Нам все ж паек казенный положен – миролюбиво сказал перевязанный – хоть и сухари, а все еда. А этим как теперь быть, с их детьми малыми? Мир завтра будет, придешь ты домой – а там другой такой как ты постарался, и что тогда? В кого тогда – гранату? Если твою семью сейчас – тоже вот так?

– Верно! – сказал еще один боец – у меня вот тоже, жена с малыми в деревне. Земля у нас не пахотная, все леса, урожай чуть, самим едва хватает, а лишку и вовсе нет. А закон о хлебосборе – для всех один. И думаю вот – а вдруг, вернусь, а там – как здесь?

Все смотрели на матроса – а тот не знал, что сказать. Тогда заговорил сам товарищ Итин – и все обернулись к нему, в полной тишине. Потому как был товарищ Итин первым сподвижником самого Вождя – а значит и всей революции. И голос его был – как окончательный вердикт, спорить с которым могла лишь явная контра. А с контрой спорить не положено – ее следует уничтожать без всяких слов, как последнюю ядовитую гадину.

– Война идет – сказал он – как на войне, когда страшно в атаку подняться, под пули – а встаешь, чтобы победа была. Так и здесь – классовая война, она через каждого проходит, и никому нельзя в стороне. Отсидеться, о себе, семье своей заботясь – или хлеб свой долей в победу общую отдать? Не для себя забираем – ради дела великого и праведного. Потому что мы, Партия – авангард: лучше знаем, как всем распорядиться. Пусть даже против воли несознательных, кому свое дороже, это как – из окопа подняться страшно, и тебе взводный стволом в зубы. Убьют – так убьют. Голод – что делать! Потому ты, товарищ, думай – может, хлеб, семьей твоей сданный, хоть на шаг малый победу нашу приблизил. Ради счастья будущего – кто сам не доживет, так дети их счастливы будут. И потому, как трудно ни было – одна у нас всех дорога, скорее вперед. Зубы стиснув, кровь свою на камнях оставляя. Мы себя не жалеем – а прочие пусть хоть тыл нам обеспечат. Трудно им – а кому сейчас легко?

Все молчали. Лишь трещал костер, выбрасывая снопы искр. Кто-то рядом подбросил дров, стало светлее.

– Может, так оно и есть – наконец произнес перевязанный – у нас в батальоне конь был, Орлик. Просто чудо, а не конь. Геройский – однажды командира раненого спас: лег рядом, чтобы взобраться легче, и сам в тыл отвез. Умный – сразу соображал, откуда стреляют, где враг, где свои, и мины на дороге – как собака чуял. Год целый с нами был. Когда из окружения выходили, в лесах вяземских – других лошадей съели, на него рука не поднималась. Но день последний настал – кругом болота, чащоба непроходимая, и ни крошки нет. Мы уж терпели все, как могли – но сил нет, пришлось и его. Он сразу понял все – как человек плакал, кричал. Тошно всем было. А в ночь следующую – на прорыв пошли. Сначала молча, а как обнаружили нас, так не за свободу, за пролетариат, даже не "ура" обычное, а "за Орлика!" – и с такой злостью вперед, что в траншее вражьей никого живого не осталось! Так вот и вышло – победа наша, за жизнь невиноватого животного. Может, коммунизм оттого чуть ближе стал. Коммунизм – где все по правде будет, по справедливости.

– Скорее бы.. – ответил другой боец – устали уж все. Увидеть хочется – ради чего. Какая она – жизнь, за которую боролись. На Июль-Корани, когда мы под огнем залегли, головы не поднять – подбегает к нам партийный, знамя в руке, и орет – вперед, в самый раз последний, и войне конец, по домам! Жить всем хочется, и дома шестой год уж не были – но еще больше увидеть охота, какой он, коммунизм, строй обещанный, самый справедливый. Встали мы дружно и пошли. А партийного того сразу убило.

– Партийных уважаем: за спины наши не прятались – сказал третий – помню, впереди всех шли, со знаменами алыми, в черных кожанках. Зная, что враг их – в первую очередь на прицел. Говорят, из полутысячи их двадцать только осталось. Зато всем им Вождь, как вернулись – самолично ордена краснознаменные вручил.

– Из нашего батальона тоже после семнадцать было живых! – мрачно ответил еще один боец – возле "трехсотой", сам видел, ров в котором танк бы уместился, и телами мертвыми доверху: так ребят и схоронили – не было сил уж разгребать. Измена, не иначе – говорят, в расход за это вывели кого-то из спецов штабных. И комдив наш – под руку горячую попал.. А может – враги-изменники убили: ведь парень-то наш, рабочий, никакая не контра! Ну, разберутся – те, кому надо!

– А ну, отставить нытье! – рявкнул матрос – я вот тоже на Июль-Корани был, однако больше всего там другое помню! Как стоим мы после на самом гребне, среди окопов и блиндажей разбитых, солнце внизу на рельсах играет, и кажись, даже море вдали видать. И такая радость огромная, что победа наша – душа поет! А в память наших, кто там остался – после победы памятник поставим гранитный, в сто сажен высотой, чтобы за сотню верст было видно. Боец каменный со штыком склоненным – а на постаменте золотом имена всех, кто там погиб. И поезда мимо – гудок будут давать. Так Вождь сказал – значит, будет…

Июль-Корань брали весной – всего лишь пять месяцев назад. Гелий с восторгом слушал рассказы товарищей – как на неприступные высоты, залитые бетоном укрепрайонов, шли в атаку краснознаменные дивизии и полки – как на параде, в полный рост, с песнями, под музыку оркестров, через бешеный огонь врага, минные поля и колючую проволоку в десять рядов. Он жалел, что не был там, не успел – слушая о деле, которым через столетия будут гордиться свободные граждане Республики Труда:

– Пуль не замечали – как на параде шли. Раненые строй не покидали – пока могли шагать.

– Заранее приказ был – только вперед. Чтобы, если командиров всех убьют, все знали – вперед, и никак не иначе.

– Танки наши горели – а экипажи не выскакивали, стреляли. Чтобы – еще хоть один выстрел по врагу. И сами уже спастись не успевали – боезапас взрывался.

Штурм продолжался день, ночь, и еще день – пока враг не бежал. Отступил, разорвав фронт надвое – на востоке, все дальше откатываясь в степи, за Каменный Пояс, его воинство быстро превратилось в скопище разномастных банд, а на юге белопогонники бежали до самого Зурбагана. Это была победа, полная и окончательная; дальше врагу оставалось лишь то, что в ультиматумах именуется "бессмысленное сопротивление".

– А все ж на Шадре тяжелее было – заметил перевязанный, свернув наконец самокрутку – у Июль-Корани мы все-таки уже наступали, а там – неясно еще было, кто кого.

– Это кому ж неясно? – сразу подскочил матрос – ты что, сомневался, что коммунизм победит?

– Я на плацдарме был – сказал перевязанный – на том самом, за рекой. Такого пекла – за все шесть лет не видел: утром переправляют свежий полк нам в помощь, три тысячи штыков – к вечеру и на роту из него живых нет! "Градом" накроет – кто под залп попадет, ни тел не находят, ни самих окопов: лишь земля как сквозь сито сеяная, и в ней то подметки клочок, то осколок затвора! В дивизии Крючкова я был – в бою том самом, где он погиб..

– Помним Кузьму нашего – вставил кто-то – боевой был комдив! Просто воевал, и понятно – где враг? Вперед, и за мной! И в самом деле – в Шадре утоп, пораненый, как нам рассказывали?

– Не видел: врать не буду – ответил перевязанный – может, и в самом деле, утоп. Хотя говорили, сам слышал, что Кузьма наш все ж доплыл, но от ран уже на нашей стороне помер. А другие – что в бою его убило, еще до того. От всей дивизии после того боя едва батальон остался – а я даже не ранен был! Будто бог меня берег – и вот сегодня, в пустячном деле пулю поймал! Ничего – недолго уже до конца: как-нибудь доживу.