— Отвечайте! Неужели все досталось этой нищенке? Деньги? Замок? Земли? Боже мой! Ваши слова… Ведь вы неправду сказали? Нет, это неправда! — фурия схватила его за лацканы пиджака, оцарапав длинными ногтями шею, и стала трясти. Юлиус медленно отстранил ее.

— Кстати, Клара, я хотел вас попросить отдать мне бутыль лечебного настоя… в память о Вацлаве.

Женщина подскочила, как ужаленная.

— Нет! — ее голос дрожал, глаза бегали. Вдруг, повинуясь какой-то идее, Клара замерла. — Я… не уверена в припадке, я думаю, что бальзам отравлен. Девка подсыпала Вацлаву что-нибудь, и он… — Клара захохотала. — И вот все наследство ее.

Юлиус выбежал за порог, за его спиной еще раздавался дьявольский смех. Стеф попросила его принести бутылку, не потому ли, что пыталась скрыть улику? Не потому ли, что она повинна в смерти Вацлава? От воровки и мошенницы один шаг до убийцы. Вацлав мог запросто поделиться с ней намерением составить новое завещание, где она названа единственной его наследницей. И ее плохое самочувствие — лишь ловко разыгранная сцена, чтобы заполучить бутыль. Вот почему она отказалась от доктора — тот бы вывел ее начистоту! Юлиус должен сообщить полиции.

Он влетел в свой дом, в гостиную. Никого. Неужели Стеф сбежала?

— Стеф! — крикнул он.

Тишина. Он прошел по комнатам. Девушка лежала на его кровати в забытьи, рука прижала к животу.

— Стеф…

— Ты принес бальзам?

— Зачем он вам? Я позову доктора…

— Одной рюмки хватит. Налей быстрее. Прошу тебя…

Юлиус застыл в оцепенении. Неужели девушку замучила совесть, и она сама не своя, хочет отравиться? Он вышел в кухню, достал из буфета бутылку бехеровки, настойки на травах. Поднес Стеф… Она взяла в дрожащие пальцы рюмку и, не задумываясь, выпила — не залпом, а медленными глоточками. После упала на подушки и вяло улыбнулась.

— Я уже забыла его вкус.

Юлиус вышел, ему хотелось напиться, забыться, чтобы потом голова была пустой, не забитой догадками, подозрениями, злобой. Он прошел в кабинет, неся с собой начатую бутыль бехеровки. И вскоре бутыль опустела.

Костел, где отпевали тело Вацлава, казался образцом скромности и простоты или, что вернее, скупости прихожан. Ни позолота икон, ни лепнина на библейские сюжеты не украшали пустые стены. Божественные звуки детского хора не наполняли холодные своды, эхо разносило лишь чинный стук шагов по мрамору пола да шепот сплетни.

Девушка горько усмехнулась. Бедный Вацлав! Он мечтал, чтобы его кости послужили созданию какой-нибудь картины в седлецком костеле Всех Святых. Вацлав как-то возил ее туда, на кладбище Кутна Горы, где все убранство собора: люстра, герб, крест, чаши, было изготовлено из человеческих костей.[6] И резчик не отбелит его череп гашеной известью и не украсит им храм, любовно, терпеливо. Праху Вацлава суждено тлеть в могиле.

Сейчас любое событие прошлого казалось Монике символом, пророчеством. Не удивительно ли, что случайно встреченный ею человек привез ее в тот храм, храм смерти? Она и не ведала, что такой существует. Смерть будто преследовала ее, постоянно о себе напоминала.

Провожающих было немного, очередь прощающихся постепенно скудела. Моника прошла между рядов дубовых скамеек, подошла к Вацлаву. Он лежал в до неприличия дешевом ящике, да и священник, отпевший молебен, спешил поскорее закончить церемонию, отвязаться от скупых родственников покойника.

Вацлав! Моника не узнавала эти скованные смертью черты, лишенные движения, мимики, жизни. Это был не он, чужой человек, чужое тело… У Моники не осталось и капли трепета. Незаметным движением она вынула из потайного кармана нож, его лезвие было подобно скальпелю. Она уверенно распорола рукав сюртука и рубашки до локтя. Ее черная кружевная вуаль, намеренно длинная, скрывала все действия ловких рук.

Затвердевшие мышцы Вацлава сопротивлялись ей, пришлось наклониться совсем низко. Со стороны казалось, что она распласталась на теле. Наконец, она увидела пятно на коже. Полумрак костела затруднял осмотр. Следовало отличить лишь оттенки. Фиолетовый?… Малиновый?…Вишневый? В нетерпении она схватила с канделябра свечу и поднесла к изучаемому месту. По храму разнесся гул голосов. Она слышала шаги у себя за спиной, чьи-то испуганные возгласы, шепот детей.

Пятно было вишневого цвета. Вацлава сгубил не приступ. Отнюдь! Друг ее детства, первый любовник, Герман оказался предателем, но надо отдать ему должное — он преподнес ей несколько прекрасных уроков. И вот настал момент воспользоваться его знаниями. Моника обернулась, и толпа, окружившая ее, отшатнулась. Ее глаза обратились к Кларе, и та прочла обвинение, пошатнулась, задрожала. Горящий взор молодой женщины будто выжег на ее лбу клеймо убийцы. Люди обернулись к Кларе, смотрели на нее, и их назойливое внимание придало ей сил.

— Она! — вырвался из ее горла хрип. — Это она спаивала Вацлава каким-то зельем и отравила его! Полицию! Скорее полицию! Хватайте ее, убийцу!

Рука священника сжала запястье Моники.

— Пустите! — прошипела та, и священник отпрянул, заметив зажатый в ее ладони нож.

Моника кинулась в толпу. Почувствовав в своих объятьях жертву, людей обуяло безумие. Они рвали волосы, сбрасывая вуаль и шляпу, неумолимые кулаки рушились на ее хрупкие плечи. Те, что начали с тычков, уже нацеливали удар в лицо, оплеванное, исцарапанное. Кто-то замахнулся тростью, стараясь ударить Монику по голове. В тот момент она упала, и трость огрела ее по спине.

— Стойте! Вы убьете моего ребенка! — закричала она, уворачиваясь от новых пинков. Ее голос вдруг обрел небывалую силу, благодаря отчаянию, благодаря звериной решимости выжить. — Всем застыть и слушать! Один шаг и… — Моника не знала, что сказать. Нож в ее руке казался бесполезной игрушкой, она не могла воспользоваться им.

Священник, стоя позади толпы, шевелил губами и крестился:

— Вон из дома Божьего… Ведьме здесь не место…

Моника усмехнулась и бросила нож на каменный пол.

— Этот нож — черта! Кто зайдет за нее, погибнет сегодня же…в полдень… мучительной кровавой смертью! На этом ноже заклятье. А проклятия моего не избежит ни один из вас! — гаркнула она оцепеневшим людям. — А я напьюсь вашей крови, как выпила холодную кровь Вацлава!

Ее голос дребезжал, скулил и скрипел, затрагивая самую чувствительную струну каждого — суеверный страх перед немыслимым.

— Вампирша, боже! — женщина, которая рвала ее волосы, упала без чувств.

— Умри! — прошипела Моника, указывая на поверженную пальцем.

Люди окаменели. Суеверия воспитывались в чехах веками, их город жил легендами, детей пугали оборотнями. В стенах костела, куда смогла проникнуть нечистая сила, они перестали чувствовать себя в безопасности.

Моника открыла тяжелую дверь. Порыв холодного ветра поднял с пола ее черную вуаль и бросил на канделябр у гроба. Ткань вспыхнула, огонь перекинулся на сухое дерево ящика, и вскоре мертвец исчез в огромном костре, пылающем на алтаре.

По храму разнесся зловещий смех, и дубовая дверь с грохотом захлопнулась.

Неделю спустя по беспроволочному радиотелеграфу в полицию Вены поступила информация об убийстве, совершенном в Праге. Убийцей была женщина, имеющая отпечатки пальцев, соответствующие отпечаткам Моники Каттнер, разыскиваемой за серию преступлений. Отпечатки пальцев были сняты с оставленного ею ножа и оказались идентичны имеющимся в картотеке. По заключению экспертов убийство было совершено путем отравления цианистым калием. В качестве доказательства имелась бутыль настоя, в котором был обнаружен яд. Преступница не поймана.

В кабинете начальника полиции прогремел голос:

— Позовите Германа!

Среди его сотрудников еще не было более умного, более расчетливого и трезвого, чем Герман, ведь побороть преступность способен только преступник. А за полгода Герман прошел хорошую школу: перевоплощения, тайные проникновения в притоны, «подсадка» в тюремные камеры. Но никогда он не примерял полицейскую форму, не показывался на улице с ротвейлером[7]. Вот и сейчас Герман появился в твидовом костюме и производил впечатление молодого денди. Образ так не вязался с местом, где он очутился.