За переборкой по-прежнему монотонно завывал мотор и плескалась вода.

– Ох, и башка трещит! – сказал Восьмеркин. – До крови, видно, расшибли. А ты цел?

– Не ощупывал еще. Сейчас попробую встать.

Поднимаясь, Чижеев почувствовал острую боль в левой ноге. Но ступить на нее он все же мог.

– Разойдусь! Костей не поломали, – удовлетворенно сказал он. – Ты скольких искалечил?

– Троих, кажется. Они повисли на мне, как гончие. Один даже зубами в руку вцепился. А вот кто голову расшиб, – не разобрал. Сразу все закружилось…

– Ладно, Степа, сегодня мы им еще одну гастроль дадим.

Чижеев осторожно подполз к выходу в машинное отделение и заглянул за переборку. Там он увидел двух человек, освещенных синеватым электрическим светом. Один фашистский моторист, видимо, дремал. Он сидел раздетым по пояс и, обхватив забинтованную голову руками, покачивался. Рядом с ним лежал автомат. Другой немец, небольшой и толстый, стоял за мотором.

Сеня поманил к себе Восьмеркина и, когда тот приблизился, шепнул ему на ухо.

– Всего два немца. На одном моторе идут. Поищи чего-нибудь потяжелей.

Восьмеркин, закусив губу, принялся шарить рукой по темной палубе. Под трапиком он наткнулся на ящик с инструментом. Сене Степан выбрал небольшую кувалду с короткой ручкой, а себе взял тяжелый разводной ключ.

Затем оба друга притаились у входа в машинное отделение и стали выжидать.

Забинтованный фашист по-прежнему сидел в забытьи, обхватив руками голову. Зато другой стоял боком у мотора и, словно предчувствуя недоброе, то и дело косился на выход.

Но вот моторист повернулся спиной… Чижеев моментально проскользнул в проход и взмахнул над его головой кувалдой… В это время Восьмеркин навалился на забинтованного фашиста.

Друзья с такой быстротой и меткостью обрушили на фашистских мотористов свое оружие, что те, даже охнуть не успев, свалились оглушенными на палубу.

Чижеев для верности еще раз стукнул толстого гитлеровца и, оттолкнув его в сторону, сам взялся за реверс действующего мотора, чтобы преждевременно не вызвать тревоги у верхней команды.

Восьмеркин, захватив автомат, спросил:

– Что дальше делать будем?

– Не ори! – Чижеев зажал ему рот ладонью. – В переговорочную трубу услышат. Поднимись с автоматом и погляди, что наверху делается. Только не стреляй, вместе действовать начнем.

Восьмеркин выбрался из машинного отделения и, осторожно раздвинув дверцы, взглянул в сторону рубки. Там маячили три фигуры. Гитлеровцы были спокойны. Машинное отделение не вызвало у них подозрений, так как мотор работал без перебоев и катер несся в базу на хорошей скорости.

Справа Восьмеркин увидел темные контуры хребта, похожего на бесконечную крымскую яйлу. Вдали едва обозначалась вершина горы, напоминающая Чатырдаг. Это обрадовало Степана. Он вернулся к Чижееву, обрызганный морской водой, и возбужденно сообщил:

– Южный берег Крыма близко, вплавь можно добраться. Катер захватывать вроде не к чему, вдвоем не управимся мы с ним. Навредить надо побольше и удрать.

– А вдруг здесь, на катере, мичман и Чупчуренко связанные лежат? Что тогда?

– Нет, я видел: сторожевик у баркаса вертелся. Только он и мог подобрать. А сторожевика не видно. Наверно, отстал.

– Если так, то ладно, – согласился Чижеев. – Поднимайся наверх и, как услышишь, что мотор скисает, открывай по рубке огонь. Прыгать будем вместе…

Восьмеркин поднялся на трап, раздвинул дверцу до отказа. Он прицелился из автомата в среднюю из маячивших в темноте фигуру и стал ждать. Ему казалось, что проходят не секунды, а минуты, десятки минут. Но вот в пение мотора вмешался какой-то посторонний звук. Мотор застучал, потом чихнул раза два и заглох…

Восьмеркин немедля, дав очередь из автомата по рубке, выскочил на верхнюю палубу и принялся строчить по заметавшимся фигурам.

– Прыгай! Скорей прыгай, Степа! – крикнул Чижеев.

Восьмеркин бросил автомат в воду и вместе с Сеней прыгнул в море.

Катер двигался вперед по инерции. Это помогло друзьям быстрей оторваться от него.

Опомнившиеся гитлеровцы вдруг подняли стрельбу. Вверх белыми шариками понеслись три ракеты и осыпались огненным дождем.

– Ныряй, Сеня! – крикнул Восьмеркин и, набрав воздуху, сам ушел на глубину.

Отплыв на изрядное расстояние, запыхавшийся Чижеев окликнул Восьмеркина.

– Подожди! Мне ботинки надо снять… вниз тянет.

Восьмеркин подплыл к другу, помог ему стащить ботинки и брюки, а затем сказал:

– Жаль, что не всех перебили.

– Ничего, сейчас увидишь, какую я штуку с бензоцистерной устроил. Гляди!..

Над дрейфующим катером со свистом поднялся вверх столб пламени, потом закрутился дымный клубок, раздался треск, и клочья разлетевшегося огня заметались по зыбкой поверхности моря.

Друзья одновременно взмахнули руками и быстро поплыли, держа направление на высокую скалу, видневшуюся в синем сумраке.

Костя Чупчуренко на все лады клял себя за то, что не сумел отбиться от немцев и утонуть в море.

«Восьмеркин с Чижеевым по-матросски погибли, героями, – думал он, – а вот я живой. На корабле определенно скажут: «Струсил салага. Сам в плен сдался». Никто не узнает, что крюком меня подцепили. Под ребро железо воткнулось, не передохнуть было. А Савелий Тихонович помирает. Не сдержал я своего слова. Почему сразу не ушел на дно?.. Все фашиста хотелось с собой утащить, чтобы так на так вышло».

Чупчуренко сидел привязанный к спинке винтового кресла в крошечной офицерской кают-компании. Бинт у него сполз с плеча, край разодранной тельняшки пропитался кровью. Рваная ссадина под последним левым ребром кровоточила. «Попить бы», – подумал он и облизал пересохшие губы.

Розовощекий гитлеровец, сидевший часовым напротив него, уловив это движение, со скучающим видом наполнил стакан водой из графина. Затем начал разглядывать воду на свет, отпил половину, а остатки неожиданно выплеснул Косте в лицо. Видя, как у черноморца от возмущения вздулись желваки на скулах, гитлеровец хихикнул и, коверкая русские слова, сказал:

– Карош есть ледовный туш… Капут тебе, сукин кот!

– Твое счастье, что я связан, – ответил Чупчуренко. – Ты бы у меня не водой, а кровью умылся, олух вислоухий.

Он брезгливо отвернулся, не желая глядеть в круглые, как пуговицы, и до наглости голубые глаза.

«Видно, салага немецкая или курсант, – определил Чупчуренко. – Куртку морскую носит и под бобрик постригся».

На затоптанном линолеуме, покрывавшем палубу, безжизненно лежал мичман Клецко. Из его полураскрытого рта изредка вырывалось хриплое дыхание, при этом на губах показывалась тоненькая струйка крови. Старик задыхался.

– Эй ты, сарделька чертова! – сказал Чупчуренко гитлеровцу. – Приподними мичману голову.

«Чертова сарделька», видимо, понял черноморца, потому что подошел к Клецко, пнул его ногой и, шкодливо оглянувшись, вытащил из кармана коробок спичек. Присев на корточки, он зажег сразу две спички и поднес к усам старика.

Чупчуренко выругался и в ярости попробовал освободить здоровую руку с такой силой, что кресло затрещало.

Это испугало гитлеровца. Он подскочил к нему, но, убедившись, что руки русского привязаны крепко, щелкнул Чупчуренко пальцем по носу.

– Штиль! Сукин кот.

Чупчуренко сделал вид, что покорно стерпит все, но сам был настороже. Когда гитлеровец отошел от него, он вдруг резко повернулся и изо всей силы ударил его в живот окованным носком сапога.

Гитлеровец упал на четвереньки. Чупчуренко еще раз дотянулся до него и ткнул ногой с такой силой, что весельчак уперся носом в палубу.

Гитлеровец вскочил со стоном. Он прошипел какое-то ругательство и заметался по каюте. На глаза ему попался графин с водой. В бешенстве он схватил его двумя руками и обрушил на голову Чупчуренко…

Костя не смог уклониться от удара. Свет электрической лампочки сверкнул красной молнией, и кают-компания наполнилась туманом.