— Просыпаюсь —

Мчимся. Кто-то догоняет. Не велосипед, не автомобиль. Опережает. Возвращается. Хочу к нему. Хочу сказать шоферу, чтобы остановил автомобиль. Шофера нет. Останавливаю. На дороге — мой прежний мальчик. Вижу, что он стал меньше ростом, подымаю для поцелуя голову выше, чем следует, делаю вид, что тянусь к нему, зная, что от этого он станет выше. И вдруг замечаю на нем женское — белое с цветами — платье. Но все-таки хочу уйти с ним от других.

Просыпаюсь. От груди — огромная, горячая волна.

— Аля принесла цветы Лиле. Узнаю случайно. — С 10 ч. утра до 2-х ч. Аля обратилась ко мне всего один раз: «Мама, можно» и т. д.

— Когда она с детьми, она определенно меня забывает. Только к вечеру, когда закат: «Марина! Какое красивое небо!»

Милый друг! Когда я не с вами, я не лицемерка. Защищая при Вас детей, я глубоко равнодушна к ним, когда я одна. Здесь четверо детей, и ни один из них до сих пор не знает, как меня зовут.

Когда в детстве (7 лет) я играла со взрослыми в карты и взятка была моя, я никогда не заявляла.

Так всю жизнь. Тогда от деликатности, сейчас от брезгливости.

«Взрослые не понимают детей». Да, но как дети не понимают взрослых! И зачем они вместе?!

Сытый голодному не товарищ. Ребенок сыт, взрослый голоден.

Детство. 6 или 7 лет. Таруса. Рябина. Рубят котлеты. Хлыстовки. Ягоды приносят.

В детстве я всегда рвалась от детей к взрослым, 4-х лет от игр κ книгам. Не любила — стеснялась и презирала — кукол. Единственная игра, которую я любила — aux barres,[132] 11 л<ет> в Лозанне — за то, что две партии и героизм.

16-го июня 1918 г.

Антокольский о теософских, беатриченских, ясновидящих — непременно девических! — шеях:

«Такое впечатление, что они ее из лейки поливают».

А<нтоколь>ский о Н<икодиме>: «Он — гётеянец. Т. е. — нет — я неверно сказал, я хочу сказать, что к нему по ночам является пудель или Mater Dolorosa[133]».

— В Польше есть почетная должность сторожа могилы Костюшко.

4-го июля 1918 г.

Аля: — «М<арина>! Что такое — бездна?»

Я: — «Без дна».

Аля: — «Значит, небо — единственная бездна, потому что только оно одно и есть без дна».

— «Марина! Неужели ты все эти стихи написала? Мне даже не верится — так прекрасно!»

6-го июля 1918 г.

«— Марина! Мы с тобою в разряженных именах: Ариадна — Марина».

Н<икодим> (о подвиге):

— Самоуничижение — такой же инстинкт, как самосохранение.

Разница между мной (ребенком) и Алей:

— У Али восторг к своему (своей породе в мире) перевешивает сильное отвращение к чужому.

У меня — наоборот. (Было и есть).

Аля (пропустив, по свойственной ей медлительности, шарманщика):

— Марина! Я не особенно жалею, когда пропускаю какую-нибудь

радость, а когда горе — жалею. Я только одного горя бы не жалела:

видеть черта.

Аля:

— «Марина! —

С какой стороны — страна старины?» (В Кремле)

«Марина! Как старый лев лучше, чем старая женщина!»

Глядя в небо:

— «Марина! Как голубизна загребает белизну!»

— «Марина! Голова у меня тяжелая, как у памятника, только не на вес».

17-го июля 1918 г.

Хаос, взятый на учет.

Беззащитность рукописи (я).

30-го июля 1918 г.

Аля: — «Марина! Если бы твое кресло не было мягкое, оно было бы настоящее жесткое кресло».

Александр Македонский, разрубая Гордиев узел, просто груб.

Лунная ночь в городе всегда готична.

Саламандра не огненна, она — огнеупорна. Какой безумный холод, чтобы жить в огне!

31-го июля 1918 г.

— «Мама! Я не могу спать! У меня такие острые думы!

— Марина! Мне кажется — нет людей духа. Не духа, когда дышишь, а того, другого. Ты меня понимаешь?»

1-го августа 1918 г.

— «Где дыра, а сквозь дыру — синее небо, там — Италия». (Н<икодим>)

Аля: — «Марина! Когда ты пишешь — ты только водишь рукой, а пишет — душа».

Аля, о видении ангела: лицо неяркое, как луна, а глаза нарисованные, а внутри — точно простокваша.

«У меня горе тяжелое, как железо, как бомба».

— Воспоминание: этим летом я как-то после купанья сидела на песке. Подошла огромная белая лохматая собака и села рядом. И вот, Надя: «Что-й-то, барыня, странно на вас глядеть: на одного-то слишком много надето, а у другого — чего-то не хватает».

(Много шерсти у пса, отсутствие одежды — у меня.)

Два источника гениальности женщины: 1) её любовь к кому-нибудь (взаимная или нет — все равно). 2) чужая нелюбовь.

Бездарна женщина: когда не любит (никого), когда ее любит тот, кого она не любит.

Когда нет мужчин, я о них никогда не думаю, как будто их никогда и не было.

21-го августа 1918 г.

Еда иногда пахнет совсем не едой: приключением, грустью (запах кухни большого отеля).

Аля: — «Марина! Я хотела бы написать книгу про все. Только я бы не хотела ее продавать, я бы хотела, чтобы она у нас осталась, чтобы ее могли читать только родные: душевно-родные и другие»…

Марина! А у тебя иногда дикие глаза: в них степи, ночь…

На днях разбился верхний свет в столовой. Стекла вдребезги, кирпичи, штукатурка, звон. Мы с Алей еле спаслись. Аля, в слезах: — «Марина! я жалею книги!»

— «Какие книги?»

— «Ведь дом рушится!»

— «Да! И если ты через 10 минут не будешь готова, я тебя не возьму ни гулять, ни в Кремль, и не дам тебе чаю!»

— «А я тогда буду жить как святые! И буду писать 8 страниц в день!»

(В реплике — ни самолюбия, ни самомнения, ни смирения — сразу сжилась.)

Я — le contre — coup du fait.[134]

Мужчины и женщины мне — не равно близки, равно — чужды. Я так же могу сказать: «вы, женщины», как: «вы, мужчины». Говоря: «мы — женщины», всегда немножко преувеличиваю, веселюсь, играю.

Июльское солнце я чувствую черным.

Аля, 27-го августа 1918 г., в кухне, за ужином — ко мне и Наде:

«Вы тут все про дворников говорите, а я думаю про свою серебряную страну».

Из письма:

Нас делят, дружочек, не вещи высокого порядка, а быт. Согласитесь, что не может быть одинаковое видение от жизни у человека, к<отор>ый весь день кружится среди кошелок, кухонных полотенец, просто народных лиц, вскипевшего или не вскипевшего молока и человека, в полном чистосердечии никогда не видавшего сырой моркови.