5) Что хочу сказать? — Мир. — Мир сам себя скажет.

Могу писать только по команде. Пример: единственные — за последние 3 месяца — настоящие стихи: Стаховичу.

(Любовный долг).

Спасти меня сейчас может только новая любовь, со всем пафосом самоуничтожения в другом. Но это должен быть человек, к<оторы>й сможет вместить меня, т. е. бездна.

Я, конечно, кончу самоубийством, ибо вое мое желание любви — желание смерти. Это гораздо сложнее, чем «хочу» и «не хочу».

И может быть я умру не оттого, что здесь плохо, а оттого, что «там хорошо».

Есть во мне что-то, что вопреки всем моим уверениям, всему моему явному уничтожению в другом и вразрез со всем беспримерным людским тщеславием, заставляет говорить всех, кого я любила:

— «Вы не меня любите. Вы любите что-то другое».

16-го марта 1919 г.

Странное чувство: в горе я не погружаюсь, горе во мне работает, роет какие-то подземные ходы.

В конце концов мне придется поверить в бессмертие души!

Мне, чтобы жить — надо любить, т. е. быть вместе. Значит: или умереть (быть со С<тахови>чем), или любить другого. Князь В<олкон>ский! Вы совсем не знаете, что я Вас уже люблю.

Только одно — ради Бога! — пусть я Вам буду нужна, мне больше ничего не нужно.

Для памяти: 16-го марта утром, когда таяло, я, любя Стаховича, решила, чтобы не умереть, любить Волконского. Они жили вместе и на нем — каков бы он ни был — должен быть какой-то отблеск Стаховича.

Моя любовь — это страстное материнство, не имеющее никакого отношения к детям.

Жесточайший эгоизм: не желать брать. Его у меня нету. Я чаще всего не умею брать, п<отому> ч<то> люди — чаще всего — не умеют давать.

Бывает так, что беру сама, и этим освобождаю и себя и другого.

Мое требованье — всегда просьба, моя просьба — всегда требованье.

Не могу — хоть убейте — чтобы человек думал, что мне что-нибудь от него нужно.

Мне каждый нужен, ибо я ненасытна. Но другие, чаще всего, даже не голодны, отсюда это вечно-напряженное внимание: нужна ли я?

С<тахо>вич умер как раз от того, от чего сейчас так мучусь (хочу умереть) — я: от того, что я никому не нужна.

Никто не поймет бездны, к<отор>ую разверзает во мне это соответствие.

Чувствую, что не смогу любить В<олкон>ского.

О биогр<афии> Лозэна: биогр<афию> Лозэна должны были бы писать женщины. Мужчинам он и в гробу не дает покоя.

Только мужчинам может прийти в голову такая бестактность: оправдывать, выгораживать Марию-Антуанэтту в истории с Лозэном.

Для королевы — предлагать свою любовь, такой же восхитительный жест, такая же доблесть, как для нищенки — отвергать миллионы.

Я думаю, что каждый, кто пишет биографию Лозэна, вместо Марии-Антуанэтты подставляет свою невесту — и так пишет.

— Лозэн и Мария-Антуанэтта, — какая прекрасная — в веках — пара! Для меня это лучше, чем Данте и Беатриче.

Женщины любят не мужчин, а Любовь, мужчины — не Любовь, а женщин. Женщины никогда не изменяют. Мужчины — всегда.

19-го марта 1919 г.

Три определения: Для других собственная душа наверное также туманна и неопределенна, как для меня, близорукой, моя собственная Поварская, в 2 ч. ночи, когда нет фонарей.

Ответ человека «не знаю», когда дело касается его собственной души, также поражает меня, как других мое вечное «не вижу» — (близорукость).

Если бы я каким-нибудь чудом очутилась на секундочку в чужой грудной клетке, я бы, наверное, почувствовала такой же ужас от всей этой путаницы, туманности, неразграниченности чувств и понятий, как другой, если бы взглянул на мир моими близорукими глазами.

Москва сейчас смотрит на трамваи с недоверием, как на воскресшего Лазаря.

Мне не дано возбуждать в людях жалость. Элементарный пример: иду в 11 ч. дня по Поварской с переполненной кошелкой в руках. — «Цвету, как роза».

(Со вчерашнего дня во рту — ничего, кроме стакана поддельного чая, не было. В кошелке — старые сапоги, которые несу продавать.)

Как одинок человек всю жизнь! В детстве мать, к<отор>ая вечером, когда ее безумнее всего любишь, — уезжает в концерт…

Пока вся Москва 1919 г. несла снежную повинность, я несла — нежную.

Иду по Николопесковскому.

— Зайти к Бальмонтам? — И сразу видение самой себя, — смеющейся, курящей, курящей, курящейся, — над стаканом чая, к<отор>ый не пью, потому что без сахара — скучно, а с сахаром — совести не хватает, ибо кусок сахара сейчас 4 р<убля> — и все это знают.

И от этого видения — почти физическая тошнота.

Мое веселье скорей удивляет, чем очаровывает. — «С чего это она?»

Дуракам мое веселье подозрительно: смеюсь, как дура, а через секунду — китайская грамота какого-нибудь рассужденья об аристократизме.

В. Гюго. «Общие места». — Да, если солнце — общее место.

К маленьким поэтам: Для того, чтобы воспевать японские вазы или край ноготка Вашей возлюбленной — достаточно казаться.

Чтобы говорить о Боге, о солнце, о любви — нужно быть.

Стиль есть бытие: не мочь иначе.

21-го марта 1919 г.

Почему я так глубоко беспомощна во всем, что другим так легко? — найти чей-нибудь дом, взять билет на вокзале, выкроить по готовой выкройке — детскую рубашечку.

Определенная атрофия какой-то части мозга. О, как я издалека чую то, чего не могу, и какой у меня тогда кроткий — от неизбежности — голос!

Душа у меня — царь, тело — раб.

Бог, давший мне широкие плечи и крепкие руки, знал, что он делал. Но Бог, давший мне при этом такую душу — определенно не знал.

Аля: Марина! Когда у нас совсем нечего будет есть — даже гнилой картошки — я сделаю чудо. Я теперь его не делаю, п<отому> ч<то> раз мы едим гнилую картошку — значит, ее можно есть?

— «Марина, я только представляюсь маленькой девочкой, я только представляюсь, что я труслива, что я ленива, что я не хочу есть.

Я — существо, Марина! Я знаю все вперед — и все назад».

«Марина! Ведь Вы тоже не простой человек!»

— «Ты думаешь?»

— «Неужели Вы этого до сих пор не знали? Как же Вы можете быть простым человеком, когда у Вас — такая дочь?!»

Заставить изображение Спасителя портретом Наполеона (глаза, как угли — в золоте киота!). Вот мои 16 лет. (Внучка священника Владимирской губ<ернии>!)

Я во Франции XX века — бессмысленно. Все мои партнеры (указывая на небо или в землю): — там.

Революция в Венгрии: Будапешт. Демонстрация кельнеров с цыганским оркестром.

Благовещенье 1919 г.

У телефона: — Я слушаю. Муж<ской> голос: — Попросите, пожалуйста, Марину Ивановну. — Это я. — Ах, это Вы, Марина Ивановна? Я не узнал Вашего голоса. Говорит К. В. К<авдаур>ов. — Здравствуйте, К<онстантин> В<асильевич>. — М<арина> И<вановна>, я получил известие из Крыма и должен Вам сказать, что Сережа… — Убит, — мысленно подсказываю я. — Жив и здоров и просил Вам кланяться.