Ага! Вспомнил. Он вышел вон из той двери, как раз против кипяточного бака.

Он подбегает к этой двери, стучит.

— Да, войдите, — слышит он недовольный голос.

Он открывает дверь, входит и видит: пожилой лысый человек в желтовато-белом чесучовом пиджаке ползает на коленях посреди комнаты и завязывает веревкой корзину.

— Тебе что? — спрашивает он, изумленно подняв брови.

— Ничего… простите… я не туда попал, — лепечет Ленька.

Человек вскакивает.

Ленька выбегает в коридор.

— А ну, пошел вон! — несется ему вдогонку разъяренный голос. За спиной его хлопает дверь, поворачивается в скважине ключ.

Он стучит в соседнюю дверь. Никто не отвечает. Он толкает ее. Дверь закрыта.

Он мечется по коридору, как мышонок по мышеловке.

…И вот он попадает еще на одну лестницу. Эта лестница устлана ковровой дорожкой. Стены ее разрисованы картинами. На одной из них наполеоновские солдаты бегут из России. На другой — Иван Сусанин завлекает поляков в дремучий лес. На третьей — бородатый благообразный староста оглашает перед крестьянами манифест царя об «освобождении». На бумаге, которую он читает, большими буквами написано: «19-е февраля».

Конечно, в другое время и при других обстоятельствах Ленька не удержался бы, чтобы не рассмотреть во всех подробностях эти увлекательные картины. Но сейчас ему не до поляков и не до французов. Ему кажется, что положение, в котором он очутился, гораздо хуже всякого голода, плена и крепостной зависимости.

Он снова плетется наверх. Ноги уже еле держат его. И вдруг он слышит у себя за спиной мягкие мелкие шаги. Он оглядывается. По лестнице, придерживаясь рукой за бархатные перила, поднимается немолодой полный человек с бесцветной сероватой бородкой. Ленька успевает подумать, что человек этот очень похож на его покойного дедушку. На белом пикейном жилете блестит золотая цепочка, в руке позвякивает связка ключей.

И почти тотчас внизу хлопает дверь, и вдогонку ему раздается хрипловатый юношеский голос:

— Папа!

Человек остановился, смотрит вниз.

— Да, Николашенька?

Его догоняет высокий молодой офицер. На плечах его блестят новенькие золотые погоны. Новенькая кожаная портупея перетягивает стройную атлетическую грудь. Новенькая желтая кобура подпрыгивает на поясе.

— Что, Николаша?

— Ты знаешь, — говорит, слегка запыхавшись, офицер, — надо, в конце концов, что-то предпринять. Я сейчас прошел по номерам… Это же черт знает что! Этак через два дня, глядишь, не останется ни одной подушки, ни одной электрической лампочки и ни одного графина…

И тут офицер замечает Леньку, который, перегнувшись через перила, смотрит на него с верхней площадки.

— Эй! Стой! — кричит он и с таким страшным видом устремляется наверх, что Ленька, отпрянув, кидается к первой попавшейся двери.

В дверях офицер настигает его. Схватив Леньку за плечо, он тяжело дышит и говорит:

— Ты что тут делаешь, мерзавец? А?

— Ничего, — бормочет мальчик. — Я… я заблудился.

— Ах, вот как? Заблудился?

И, выглянув на лестницу, офицер кричит:

— Папа! Папа! Изволь, полюбуйся… Одного поймал!

— Да, Николашенька… Иду. Где он?

Офицер крепко держит Леньку за плечо.

— Ты посмотри — а? На нем же, негодяе, дамское пальто, — говорит он и с такой силой встряхивает Леньку, что у мальчика щелкают зубы.

— Ты где взял пальто, оборванец? А? — кричит офицер. — Я спрашиваю — ты у кого украл пальто, подлая образина?

От боли, ужаса и отвращения Ленька не может говорить. Он начинает громко икать.

— Я… я… ик… не украл, — задыхаясь бормочет он. — Это… это мамино пальто…

— Мамино? Я тебе дам мамино! Я из тебя, уличная шваль, отбивную котлету сделаю, если ты сейчас же не скажешь!

— Коленька! Коля! — смеется старик. — Оставь его, отпусти… Ты же из него и в самом деле все внутренности вытряхнешь. Погоди, сейчас мы разберемся. А ну, чиж паленый, говори: откуда ты взялся? Где твоя мать?

Икота не дает Леньке говорить.

— Ик… ик… в подвале.

— В каком подвале? На какой улице?

— Ик… ик… на этой.

— На Власьевской? А какой номер дома?

— Ик… ик… не знаю.

— Не знаешь, в каком доме живешь? Вот тебе и на! Сколько же тебе лет?

— Де… десять.

— Да это ж, Коленька, форменный идиотик. В десять лет не знает номера своего дома.

— Оставь, пожалуйста. Какой там идиотик! Не идиотик, а самый настоящий жулик.

И пальцы офицера с такой силой впиваются в Ленькино плечо, что мальчик вскрикивает.

— Оставьте меня! — кричит он, завертевшись вьюном. — Вы не смеете… Еще офицер называется… Я здесь, в этом доме, в гостинице живу!..

— Ха-ха!.. Остроумно! В каком же, интересно, номере? Может быть, в люксе?

— Не в люксе, а в подвале.

— Стой, стой, Николаша, — говорит встревоженно старик. — А может, и верно, а? Ведь они там, и в самом деле, все в подвал забились…

— Да ну его. Врет же. По глазам вижу, — врет.

— А мы это сейчас выясним. А ну, пошли, оголец! Кстати, я и сам хотел туда заглянуть. Неудобно все-таки, надо навестить публику.

Сознание, что сейчас он увидит маму и что страданиям его приходит конец, заставляет Леньку на время забыть обиду. Подобрав подол злополучного пальто и шлепая сползающими сандалиями, он бодро шагает между своими конвоирами.

И вот он в подвале; протискивается навстречу матери и слышит ее возмущенный и встревоженный голос:

— Леша! Негодный мальчишка! Ты где пропадал столько времени?!

Он кидается ей на шею, целует ее и, показывая пальцем на офицера, захлебываясь, икая, глотая слезы, жалобно бормочет:

— Он… Он… ик… Он… этот… меня… меня…

Офицер смущенно переглядывается со своим спутником.

— Гм… Так, значит, это ваш мальчик, мадам? — говорит старик в пикейном жилете.

— Да, это мой сын. А что случилось?

— Да ничего. Сущие пустяки, — со сладенькой улыбкой объясняет офицер. — Ваш мальчуган заблудился, попал не на ту лестницу… И мы с отцом, так сказать, вывели его на путь истины…

— Благодарю вас. Вы очень любезны.

— Пожалуйста! Совершенно не за что, — говорит офицер и, щелкнув каблуками, поворачивается к своему спутнику:

— Н-да, папаша… Комфортом здесь у вас, надо признаться, и не пахнет.

— Не пахнет, не пахнет, Николашенька, — соглашается тот. И, по-хозяйски осмотрев помещение, он обращается к присутствующим:

— Ну, как вы себя здесь чувствуете, господа?

— Великолепно! — отвечают ему из разных углов.

— Не жизнь, а сказка.

— Не хватает только тюремных оков, надсмотрщиков и орудий пытки.

— А ведь вы, господа, совершенно напрасно себя здесь замуровали. Можно и в номерах отлично устроиться.

— Да? Вы считаете? А не опасно?

— Ну, полно. Какая там опасность! Никакой опасности нет. Большевики наголову разбиты, и не только у нас, но и по всей губернии. Вот мой сынок, подпоручик, может вам подтвердить это.

— Совершенно точно, — подтверждает молодой офицер. — Военные действия в Ярославле закончены. В городе устанавливается порядок. Никакой опасности для лояльно настроенного населения нет.

Прижавшись к матери, обхватив руками ее теплую шею, Ленька с ненавистью смотрит на этого надутого щеголя, на его пухлые, румяные щеки, на его прилизанные, нафиксатуаренные виски, на большие белые руки, которые поминутно поправляют то портупею, то пояс, то кобуру на нем.

— Скажите, — спрашивает кто-то. — А правда, что в Москве и в Петрограде тоже идут бои?

— Насколько мне известно, не только в Москве и в Петрограде, но и по всей стране.

— Да что вы говорите?!

— Значит, и в самом деле можно покидать это подземелье?

— Можно, господа, можно, — говорит человек с цепочкой. — Незачем вам здесь чахотку наживать. Правда, не посетуйте, порядка у нас в гостинице пока немного. Прислуги, видите ли, не хватает. Разбежались. Но завтра с утра, не беспокойтесь, все это наладим.

Перед уходом он еще раз обращается к обитателям подвала: