У раскаленной печки сидят Мамочка, Янкель и Цыган. Они вполголоса разговаривают и, по очереди затягиваясь папиросным окурком, пускают дым в узкое жерло топки.

Пламя топящейся печки бросает на их лица красный заревой отсвет.

Остальные шкидцы разбрелись по разным углам класса; обладающие хорошим зрением читают, другие бузят — возятся, третьи, прикрывшись досками парт, дуются в очко. Горбушка играет с Воробьем в шахматы, получает мат за матом и по неопытности не ведает, что Воробей его надувает.

Данилов и Ворона, усевшись на пол у классной доски, нашли игру, более для себя интересную — «ножички», — бросают по очереди перочинный нож.

— С ладошки! — кричит Ворона и подбрасывает нож.

Нож впивается в зашарпанную доску пола.

Потом бросает Данилов. У него — промах.

— С мизинчика! — снова кричит Ворона и опять вбивает нож.

Сделав несколько удачных бросков, он разницу прощелкивает Данилову по лбу крепкими, звонкими щелчками. Широкоплечий Данилов, нагнув голову, тупо смотрит в пол, при каждом щелчке вздрагивает и моргает.

В классе не шумно, но и не тихо, — голоса сливаются в неровный гул…

Заходит воспитатель… Он нюхает воздух, замечает дым и спрашивает:

— Кто курил?

Никто не отвечает.

— Класс будет записан, — объявляет халдей и выходит.

После его ухода игры прекращаются, все начинают скулить на тройку, сидящую у печки. Те в свою очередь огрызаются на играющих в очко.

Золотушный камчадал Соколов, по кличке Пьер, кончив чтение, подходит к играющим в шахматы и начинает приставать к Воробью.

— Уйди, — говорит Воробей.

— Никак нет-с, — отвечает Пьер.

— В зубы дам.

— Дай-с.

Но щуплый Воробей в зубы не дает, а углубляется в обдумывание хода.

Пьеру становится скучно, он садится за парту и, пристукивая доской, начинает петь:

В это время в классе появляется Викниксор. Все вскакивают. Картежники украдкой подбирают рассыпавшиеся по полу карты, а Янкель, не успевший спрятать папиросу, тушит ее носком сапога.

Вместе с Викниксором в класс вошел здоровенный детина, одетый в узкий, с золотыми пуговицами, мундирчик… Мундир у детины маленький, а сам детина большой, поэтому рукава едва доходят ему до локтя, а на животе отсутствует золотая пуговица и зияет прореха.

— Новый воспитанник, — говорит Викниксор. — Мстислав Офенбах… Мальчик развитой и сильный. Обижать не будете… Правда, мальчик?

— У-гу, — мычит Офенбах таким басом, что не верится, будто голос этот принадлежит ему, а не тридцатилетнему мужчине.

— Мальчик, — насмешливо шепчет кто-то, — ничего себе мальчик. Небось сильнее Цыгана…

Когда Викниксор уходит, все обступают новичка.

— За что пригнали? — любопытствует Япошка.

— Бузил… дома, — басит Офенбах. — Меня мильтоны вели, так бы не пошел.

Он улыбается. Улыбка у него детская, не подходящая к мужественному, грубому лицу… Сразу все почему-то решают, что Офенбах хотя и сильный, но незлой.

— Сколько тебе лет? — спрашивает Цыган, уже почуявший в новичке конкурента по силе.

— Четырнадцать, — отвечает Офенбах. — Сегодня как раз именинник… Это мне мамаша подарочек сделала, что пригнала сюда.

Он осматривает серые стены класса и грустно усмехается.

— Ничего, — говорит Японец. — Подарочек не так уж плох… Сживемся.

— Неужели тебе четырнадцать лет? — задумчиво говорит Янкель. — Четырнадцать лет, а вид гужбанский — прямо купец приволжский какой-то.

— И верно, — говорит Воробей. — Купец…

— Купец, — подхватывает Горбушка.

— Купец, — ухмыляется Офенбах, не ведая, что получает эту кличку навеки.

— А что это у тебя за полупердончик? — спрашивает Янкель, указывая на мундир.

— Это — кадетская форма, — отвечает Купец. — Я ведь до революции в кадетском учился. В Петергофском, потом в Орловском.

— Эге! — восклицает Янкель. — Значит, благородного происхождения?

— Да, — отвечает Купец, но без всякой гордости, — благородного… Отец мой офицер, барон остзейский… Фамилия-то моя полная — Вольф фон Офенбах.

— Барон?!. — ржет Янкель. — Здорово!..

— Да только жизнь-то моя не лучше вашей, — говорит Купец, — тоже с детства дома не живу.

— Ладно, — заявляет Япошка. — Пускай ты барон, нас не касается. У нас — равноправие.

Потом все усаживаются к печке.

Купец садится, как индейский вождь, посредине на ломаный табурет.

Он чувствует, что все смотрят на него, самодовольно улыбается и щурит и без того узкие глаза.

— Значит, ты тово… кадет? — спрашивает Янкель.

— Кадет, — отвечает Купец и, ухмыляясь, добавляет: — Бывший.

Несколько мгновений длится молчание. Потом Мамочка тонким, пискливым голосом спрашивает:

— У вас ведь все князья да бароны обучались… Да?

— Фактически, — басит Купец, — все дворянского звания. Не ниже.

— Ишь ты, — говорит Воробей. — Князей, значит, видел. За ручку, может быть, здоровался.

— И не только князей. Я и самого Николая видел.

— Николая? — восклицает Горбушка. — Царя!

— Очень даже просто. Он к нам в корпус приезжал, а потом я его часто видел, когда в дворцовой церкви в алтаре прислуживал. Эх, жисть тогда была — малина земляничная!..

Купец вздыхает:

— Просвирками питался!

— Просвирками?

— Да, просвирками, — говорит Купец. — Вкусные просвирки были в дворцовой церкви, замечательные просвирки. Напихаешь их, бывало, штук двадцать за пазуху, а после с товарищами жрешь. С маслом ели. Вкусно…

Он мечтательно проводит рукою по лбу и снова вздыхает:

— Только засыпался очень неприятно!

— Расскажи, — говорит Японец.

— Расскажи, расскажи! — подхватывают ребята.

И Купец начинает:

— Обыкновенно я, значит, в корпус таскал просвирки, — там их и шамали… А тут пожадничал, захватил маслица, думаю — в алтаре, где-нибудь в ризнице, позавтракаю. Ну вот… На амвоне служба идет, дьякон «Спаси, господи, люди…» запевает, а я перочинный ножичек вынул и просвирочки разрезаю. Нарезал штук пять, маслом намазал, склеил, хотел за пазуху класть, а тут, значит, батюшка, отец Веньямин, входит, чтоб ему пусто… Ну я, конечно, все просвирки на блюдо и глаза в потолок. А он меня на дворцовую кухню за кипятком для причастия посылает. Прихожу оттуда с кипятком — нет просвирок, унесли уже. Сдрейфил я здорово. Все сидел в ризнице и дрожал. А потом батя входит. В руках просвирка. Рука трясется, как студень. «Это что такое? — спрашивает. — А?» Ну, безусловно, меня в три шеи, и в корпусе, в карцере, двое суток пропрел. Оказывается, батя Николаю, самодержцу всероссийскому, стал подавать просвирку, а половинка отклеилась — и на пол… Конфузу, говорят, было… Потеха!

Ребята хохочут. В это время трещит звонок.

— Спать хряемте, — говорит Воробей.

— Что это? — удивляется Купец. — Так рано спать?

— Да, — отвечает Японец. — У нас законы суровые. Хотя не суровее, конечно, кадетских, а все-таки…

В спальне вспоминают, что Купец не получил от кастелянши постельное белье. Кастелянша работает до шести часов, и позже белье не получить.

— Пустяки, — говорит Японец. — Соберем с бору по сосенке… Выспится.

Коек пустых много, собирают белье: кто подушку, кто одеяло, кто простыню дает. Из подушек делают матрац, и постель у Купца получается не хуже, чем у других.

Купец укладывается, завертывается в серое мохнатое одеяло и басит:

— Спокойной ночи, робя!

Потом засыпает, храпит, как боров, и не слышит приглушенных разговоров ребят, которые тянутся за полночь…

Утром дежурный проходит по спальне, звонит в серебристый колокольчик. Воспитанники вскакивают, быстро одеваются и бегут в умывальню. Когда вся спальня уже на ногах, все постели убраны, одеяла сложены вчетверо и лежат на подушках, дежурный замечает, что новый воспитанник четвертого отделения спит.