«Tout pour le peuple et tout par le peuple» — ужели и это, наконец, забыто?!
Ты, может быть, удивишься тому, что все это до сих пор меня волнует; но вспомни же, кто меня любил, и пойми, что я не могу оставаться равнодушною… хотя бы прошли еще годы, десятки лет, столетия!
Довольно. Еще раз прошу: внимательно обсуди настоящее мое письмо и не забывай ту, которая сердцем всегда с тобою, —
N. de Prokaznine.
P. S. Décidément, m-me Likhodéieff[386] имеет на тебя виды. Et vraiment, elle n’est pas à dédaigner, cette chère dame[387], которая «отправляет множество барок с хлебом». По-видимому даже, она умна, потому что прямо обратилась к тому человеку, который всего лучше может устроить ее дело, то есть к Федьке. Quant à ce dernier, sa réponse à la belle amoureuse est incomparable de brio. Elle m’a rappelée les fines reparties de Jocrisse dans le «Jeu du hasard et de l’amour*»[388].
«Vous êtes la meilleure des mères, maman, mais décidément vous donnez dans la mélancolie[389]. Должно быть, присутствие Butor’a так действует на тебя. Неужели ты не можешь говорить своими словами, не прибегая к хрестоматии Ноэля и Шапсаля*? Неужели ты и чизльгёрстского философа развлекала своими aperçus de morale? Воображаю, как ему было весело!
Право, жизнь совсем не так сложна и запутанна, как ты хочешь меня уверить. Но ежели бы даже она и была такова, то существует очень простая манера уничтожить запутанности — это разрубить тот узел, который мешает больше других. Не знаю, кто первый употребил в дело эту манеру, — кажется, князь Александр Иванович Македонский, — но знаю, что этим способом он разом привел армию и флоты в блистательнейшее положение.
Кажется, именно я так и поступлю.
Ты просто бесишь меня. Я и без того измучен, почти искалечен дрянною бабенкою, а ты еще пристаешь с своими финесами да деликатесами, avec tes blagues[390]. Я раскрываю твое письмо, думая в нем найти дельный совет, а вместо того, встречаю описания каких-то «шелковых зыбей» да «masses de soies et de dentelles». Connu, ma chère![391] Спрашиваю тебя: на кой черт мне все эти dentell’и, коль скоро я не знаю, что́ они собою прикрывают!
В одном только ты права: в том, что Полина дрянная, исковерканная бабенка. То есть тебе-то собственно эти коверканья нравятся, но, в сущности, это просто гадость. Полина — одна из тех женщин, у которых на первом плане не страсть и даже не темперамент, а какие-то противные minauderies[392], то самое, что ты в одном из своих писем называешь «les préludes de l’amour»[393]. По-моему, ничего гнуснее, развратнее этого быть не может. Женщина, которая очень хорошо понимает, чего она хочет и чего от нее хотят, и которая проводит время в том, что сама себя дразнит… фуй, мерзость! Ты можешь острить сколько тебе угодно насчет «гвардейской правоспособности» и даже намекать, что я принадлежу к числу представителей этого солидного свойства, но могу тебя уверить, что мои открытые, ничем не замаскированные слова и действия все-таки в сто крат нравственнее, нежели паскудные aperçus politiques, historiques et littéraires, которыми вы, женщины, занимаетесь… entre deux baisers[394].
Целуют меня беспрестанно — cela devient presque dégoûtant[395]. Мне говорят «ты», мне, при каждом свидании, суют украдкой в руку записочки, написанные точь-в-точь по образцу и подобию твоих писем (у меня их, в течение двух месяцев, накопились целые вороха!). Одним словом, есть все материалы для поэмы, нет только самой поэмы. Это до того, наконец, обозлило меня, что вчера я решился объясниться.
Я нарочно пришел пораньше вечером.
— Вы знаете, конечно, что Базен бежал*? — сказал я, чтобы завязать разговор.
Она удивленно взглянула на меня.
— Да-с, — продолжал я, — бежал с помощью веревки, на которой даже остались следы крови… ночью… во время бури… И должен был долгое время плыть?!
Я остановился; она все смотрела на меня.
— Какой странный разговор! — наконец сказала она.
— Ничего нет странного… об чем говорить?
— Вероятно, это предисловие?
— А если бы и так?
— Предисловие… к чему?
— А хоть бы к тому, что все эти поцелуи, эти записочки, передаваемые украдкой, — все это должно же, наконец, чем-нибудь кончиться… к чему-нибудь привести?
Она взглянула на меня с таким наивным недоумением, как будто я принес ей бог весть какое возмутительное известие.
— Да-с, — продолжал я, — эти поцелуи хороши между прочим; но как постоянный режим они совсем не пристали к гусарскому ментику!
— Mais vous devenez fou, mon ami![396]
— Нет-с, не fou-c. A просто не желаю быть игралищем страстей-с!
Я был взбешен бесконечно; я говорил громко и решительно, без всяких ménagements[397], расхаживая по комнате.
— Но чего же вы от меня хотите?
— Parbleu! la question me parait singulière[398].
— Vous êtes un butor![399]
Признаюсь, в эту минуту я готов был разорвать эту женщину на части! Вместо того чтобы честно ответить на вопросы, она отделывается какими-то общими фразами! Однако я сдержался.
— Быть может, ротмистр Цыбуля обращается деликатнее? — спросил я язвительно.
— Да, Цыбуля — деликатный! C’est un chevalier, un ami à toute épreuve[400]. Он никогда не обратится к порядочной женщине, как к какой-нибудь drôlesse![401]
— Еще бы! Мужчина четырнадцати вершков росту!
— Pardon! Il me semble que vous oubliez…[402]
— Послушайте! неужели вы, однако, не видите, что я, наконец, измучен?
Это восклицание, по-видимому, польстило ей. Ведь эти авторши разных aperçus de morale et de politique — в сущности, самые кровожадные, тигровые натуры. Ничто не доставляет им такого наслаждения, как уверенность, что пущенная в человека стрела не только вонзилась в него, но еще ковыряет его рану. В ее глазах блеснула даже нежность.
— Voyons, asseyons-nous et tâchons de parler raison![403] — сказала она ласково.
Я опустился на диван возле нее. Опять начались поцелуи; опять одна рука ее крепко сжимала мою руку, а другая покоилась на моей голове и перебирала мои волосы. И вдруг меня словно ожгло: я вспомнил, что все это по вторникам, четвергам и субботам проделывает m-me Pasca на сцене Михайловского театра.
— И вы называете это «parler raison»?[404] — почти закричал я.
— Mon ami! au nom du ciel![405]
— A! это на вашем языке называется «parler raison»! Eh bien, je ne veux pas parler raison, moi! Je veux extravaguer, je veux…[406]
386
Несомненно, госпожа Лиходеева.
387
В самом деле, этой милой дамой не следует пренебрегать.
388
Что до него, так его ответ влюбленной красотке бесподобен, блестящ. Он мне напоминает остроумные реплики Жокрисса в «Игре случая и любви».
389
Ты, маменька, лучшая из матерей, но решительно впадаешь в меланхолию.
390
со своими шутками.
391
массы шелка и кружев. Знаем мы все это, дорогая!
392
ужимки.
393
прелюдиями любви.
394
между двумя поцелуями.
395
это становится почти невыносимым.
396
Да вы с ума сходите, мой друг!
397
обиняков.
398
Черт побери! странный, по-моему, вопрос.
399
Вы грубиян!
400
Он рыцарь, он испытанный друг.
401
потаскушке.
402
Довольно! мне кажется, вы забываетесь.
403
Сядем и попробуем поговорить здраво!
404
поговорить здраво?
405
Друг мой! бога ради!
406
Но я не хочу говорить здраво. Мне хочется сумасбродствовать, хочется…