— Ну, в таком случае бери меня в защитники! — любезно предлагает Тонкачев, — только, чур, не виниться, как, помнишь, в тот раз!

— Я, брат, нонче тверд. Невиновен — кончено дело!

Общий взрыв хохота.

Тонкачев усаживается в центре стола и начинает беседовать.

— В нашем деле, господа, больше всего смелость нужна! — ораторствует он, — смелость и находчивость; это средство на судей без ошибки действует!

— Да, удивительно, как вы зининское дело выиграли! — восклицает Ловкачев.

— А почему я его выиграл? Потому что нашелся! А не найдись я, не пусти в ход того блестящего парадокса… помните?.. противная сторона откатала бы меня!

— Ну, с вами-то не так легко справиться!

— Я, господа, вот как рассуждаю: адвокат должен не просто говорить, а говорить, так сказать, с картинками. Вот как книжки: и с картинками и без картинок издают, так и адвокатская речь: может быть и с картинками и без картинок. Чуть только суд задумываться стал — ну, тут уж не плошай! Все картинки, какие есть, — все на стол разом выкладывай!

— Но ведь для этого талант особенный нужно иметь!

— Без таланта, батюшка, ничего нельзя. За талант-то, собственно, и деньги нам платят. За талант, за смелость, за уменье найтись. Наше дело такое, что тут все в соображение принимать следует: и характер судей, и домашнюю их обстановку, и даже случайность всякую. Да, даже просто случайность. Иногда, кажется, вот-тот проиграл дело, ан подвернется под руку случай — и поправился! Я даже в запасе всегда какую-нибудь случайность имею. Анекдот там, что ли, цитату… ну, просто глупость какую-нибудь. Дам противнику выговориться, да тут его и накрою: в некотором, мол, царстве, в некотором государстве жил-был истец… И пошел! и пошел!

— Удивительно! бесподобно!

Тонкачев окончательно входит в роль и начинает, так сказать, прорицать…

— Мне стоит только взглянуть на состав суда, — говорит он, — чтоб сейчас же определить, выиграю я дело или проиграю. Вот тут-то именно и нужна мне сноровка. Ежели состав суда благоприятный, я все силы употреблю, чтоб дело было рассмотрено именно в этом заседании; ежели состав суда неблагоприятный — я из кожи лезу, чтоб мое дело было отложено. Вы думаете, ка̀к я кондыревское дело выиграл? — именно этот фортель в ход пустил! Вижу, Левушка Сибаритов в числе судей сидит — ну, думаю, плохо дело. И подвел, знаете, кулеврину^*! И до тех пор откладывал да откладывал, покуда Левушку в Чернолесск председателем не перевели. Тогда и покончил.

В публике слышится ропот удивления.

— Я не такие еще штуки выделывал! Один раз я перед присяжными показывал, как через веревочку прыгают. Встал посередке зала и начал прыгать. Оправдали. Другой раз стал доказывать, что один человек может целый папушник съесть — и съел. Я к одному из будущих заседаний такую штуку приготовляю, такую штуку! Вот увидите!

— Расскажите, Тонкачев! Ну, пожалуйста!

— Нет, господа, покуда это секрет. Я должен поразить неожиданно, чтобы никто не опомнился. У меня, господа, сто пять дел в производстве было — сколько отчаянных между ними, ну самых, то есть, таких, что даже издали взглянуть на него противно! — и девяносто семь из них выиграл! Заметьте: из ста пяти дел только восемь проигранных! Такого tour de force даже Отпетый не совершал!

— Тонкачев! шампанского! servez-vous![330]

— Нет, господа, вы уж позвольте мне самому фетировать^* вас! человек! двенадцать бутылок! вы, господа, какое предпочитаете?

— Редерер! Редерер!

— А я, грешный человек, предпочитаю Heidzick-cabinet! Суше. А впрочем, можно от времени до времени и ледерцу пропустить. Только предварительно надлежит по коньячкам пройтись, чтобы приличное осаже сделать после всего этого изобилия плодов земных!

Попойка возобновляет течение свое и принимает более и более шумный характер. Через час пирующие уже перестают понимать друг друга. Один Тонкачев, что называется, ни в одном глазе, и только хвастает в несколько более усиленных размерах, чем обыкновенно.

— Вот когда вы выйдете из заведения, все ко мне приходите! — говорит он, — так прямо и приходите! Я всех в помощники приму! Мы целую фабрику заведем! Мы такое судоговоренье устроим, что небу жарко будет! Истец ли, ответчик ли — всё будет одно, всё в наших руках. Сам истец, сам и ответчик! Вот мы какую штуку удерем! Я, ты, он — всё одно! всё один черт!

Наконец дело доходит до того, что некоторые из беседующих начинают плакать, другие смеяться, третьи призывать небо и землю в свидетели. Один из школьников подходит к зеркалу и, завидев там свое изображение, начинает к нему придираться. Опьянел наконец и Тонкачев.

— А ведь по правде-то, — говорит он коснеющим языком, — как ежели по совести… свиньи мы, господа! Ничего-то ведь у нас за душой. Ну просто, так сказать, в душе кабак… ей-богу, так!

Далеко за полночь молодых людей не без труда развозят по домам татары.

Наконец сдан и последний экзамен. Будущие прокуроры и адвокаты рассыпаются по стогнам Петербурга.

Миша вышел первым. В щегольском фраке, с капитанским чином на плечах^*, он с выпускного обеда является в отчий дом. Но так как он навеселе, то ему кажется, что перед ним не скромная квартира Семена Прокофьича Нагорнова в Подьяческой, а величественное здание суда.

— Принимая во внимание, — говорит он, останавливаясь в дверях передней и указывая на отца, — принимая во вниманье, что этот человек совершил преступление с полным сознанием содеянного, и притом без всяких уменьшающих вину его обстоятельств, а потому полагаем…

— Друг ты мой! — восклицает Анна Михайловна в каком-то неописанном волнении.

— Ну, Христос с ним! выпил… Христос с ним! — с нежностью говорит Семен Прокофьич, крестя сына.

— И за что они меня в прокуроры отдали! Я в адвокаты хочу! — всхлипывает Миша каким-то наболевшим голосом, и слезы градом катятся из глаз его.

Будущего прокурора укладывают спать.

Параллель четвертая^*

Никто не мог сказать определительно, каким образом Порфирий Велентьев сделался финансистом. Правда, что еще в 1853 году, пользуясь военными обстоятельствами того времени, он уже написал проект под названием:

в котором, описывая питательность и долгосохраняемость изобретенного им продукта, требовал, чтобы ему отвели до ста тысяч десятин земли в плодороднейшей полосе России для устройства громадных размеров колбасной фабрики, взамен же того предлагал снабжать армию и флот изумительнейшею колбасою по баснословно дешевым ценам. Но, увы! тогда время для проектов было тугое, и хотя некоторые помощники столоначальников того ведомства, в котором служил Велентьев, соглашались, что «хорошо бы, брат, разом этакой кус урвать», однако в высших сферах никто Порфирия за финансиста не признал и проектом его не соблазнился. Напротив того, ему было даже внушено, чтобы он «несвойственными дворянскому званию вымыслами впредь не занимался, под опасением высылки за пределы цивилизации». На том это дело и покончилось. Порфирий года четыре прожил смирно, состоя на службе в одном из департаментов министерства финансов.

Но молчание его было вынужденное, и втайне Велентьев все-таки давал себе слово во что бы ни стало возвратиться к проекту о колбасе. Перечитывая стекающиеся отовсюду ведомости о положении в казначействах сумм и капиталов всевозможных наименований, он пускался в вычисления, доказывал недостаточность употреблявшихся в то время способов для извлечения доходов, требовал учреждения особого министерства под названием «министерства дивидендов и раздач», и, указывая на неисчерпаемые богатства России, лежащие как на поверхности земли, так и в недрах оной, восклицал: