Но сомнение уже мучило Менандра Семеновича, и по временам он выражал его довольно энергично.

— И черт их знает, что за народ такой! — рассуждал он сам с собою, — цыгане не цыгане, венгерцы не венгерцы, шулера не шулера… иностранцы какие-то!

И он на всякий случай пробовал, достаточно ли крепко заперты ящики его письменного стола, и, удостоверившись, что крепко, отправлялся на половину к Нине Ираклиевне.

— Да полно, братцы ли они тебе? — спрашивал он ее.

— Тети Машины дети-то! неужто ж я не знаю!

— И все-таки, ты бы запирала! Эти братцы… право, уж и пе знаю!

Мало-помалу Тамерланцевы приобрели дружбу лакеев и горничных, а в особенности полное доверие Порфиши. Тогда они уж без церемонии стали таскаться и завтракать и обедать. Сидит Менандр Семенович в кабинете и деньги считает — глядь, братцы приехали! В зале беготня, пение, стук, треск; Азамат учит Порфишу лезгинку танцевать, Амалат аккомпанирует на фортепьяно и выкрикивает: га-го-ги! Лакей бегает из столовой в буфетную и обратно, стучит тарелками, ножами и готовит закуску. Менандр Семенович некоторое время терпит и старается разрешить себе задачу: два да пять, сколько будет? но сколько он ни прикладывает на счетах — все выходит или одним рублем больше, или одним рублем меньше. Наконец он, как ужаленный, выбегает в буфетную.

— Тебе кто велел? — накидывается он на лакея, поспешающего с подносом в руках в столовую.

— Как же-с, ведь братцы-с! — отвечает лакей, очевидно даже изумленный, что ему мог быть предложен такой странный вопрос.

Менандр Семенович краснеет, покрякивает и уже не настаивает больше. Он с грустной покорностью снимает с себя халат, надевает домашний казинетовый казакин и отправляется в столовую, предварительно удостоверившись, что все ящики заперты и все в кабинете цело.

А братцы уже спешат к нему навстречу и в один голос восклицают:

— Братец, напрасно беспокоитесь! Мы здесь с Порфишей!

Но Менандр Семенович уже чувствует, что утро у него отравлено и что, где бы он ни был, в столовой ли, в кабинете ли, мысль о «братцах» везде будет его преследовать. Поэтому он усаживается за стол и принимает геройское решение занимать братцев.

— Я говорю: вы бы, господа, в государственную службу шли! — начинает он, краснея и сам не зная, о чем, собственно, он ведет речь.

— Способности, братец, не имеем.

— А вы бы принудили себя!

— Старались, братец, да ничего не вышло.

— Гм… странно это!

Молчание.

— Да вы, братец, напрасно себя беспокоите! Мы здесь вот с Порфишей, а не то, немного погодя, к кузине Ниночке пройдем! — опять начинают братцы.

— Нина Ираклиевна занята. Я тоже. Признаться, я даже не понимаю, как можно без занятий жить! — говорит Менандр Семенович, уже не скрывая своих недоумений.

Но братцы как бы забавляются этими недоумениями.

— Мы, братец, тоже занимаемся, — отвечают они, — только занятия у нас кратковременные. Вот и сегодня утром пару лошадей присмотрели… ах, какая это пара!

— Какое уж это занятие лошади!

Тщетно все. Как ни старался Велентьев выжить братцев — они словно приросли. В доме все цело; денег в другой раз не просят — а между тем, как ни посмотришь, все тут. Иногда он даже желал, чтоб они что-нибудь украли (разумеется, не весьма ценное), лишь бы без шума отделаться от них.

— Я, сударыня, с ума скоро сойду! — жаловался он жене. — Выйти из кабинета нельзя: один в зале с Порфишей, другой в коридоре с Агашкой шушукается. Сведет он ее у нас!

— А коли сведет, так и купит. По мне, ежели хорошую цену даст… и бог с ними!

А братцы между тем забрали уже себе в голову, что Порфиша года через четыре будет гусарским юнкером и что, следовательно, имеются в перспективе векселя под верное обеспечение смерти любезнейших родителей. Как ни отдаленны были эти надежды, но как другого дела покамест у них не было, то приручение Порфиши представлялось целью очень привлекательною и даже практическою…

С своей стороны, Порфиша очень хорошо понял дяденек. Он угадал в них присутствие именно того элемента легкомыслия, перемешанного с жульничеством, которого ему недоставало и без которого истинный финансист все равно что тело без души. Он видел, что дяденьки всегда свободны, беззаботны и веселы; что они ничем не занимаются, а между тем бросают деньгами, как щепками; что у них во всякое время — неистощимый запас игр, выдумок и фокусов. Все это, вместе взятое, произвело на него подавляющее впечатление, и в самое короткое время он до такой степени страстно прилепился к дяденькам, что даже перестал следить за финансовыми операциями родителей.

Первый сделанный перед ним фокус особенно его поразил. Дядя Амалат вынул из кармана золотой и показал его Порфише.

— Видел? — спросил он его.

— Видел.

Амалат положил золотой на ладонь и зажал его в кулак.

— Видел? тут золотой? — спросил он опять, разжимая кулак и вновь сжимая его.

— Тут.

— Ну, теперь смотри!

Амалат сделал рукой движение, но до такой степени быстрое, что Порфиша мог только заметить, что у него что-то мелькнуло в глазах. Потом Амалат разжал кулак и показал Порфише пустую ладонь.

— Клац! где золотой?

Порфиша вытаращил глаза и машинально повторил:

— Где золотой?

— Ну, теперь обыскивай меня; если сыщешь — твой золотой!

Но сколько Порфиша ни искал — золотого нигде не оказалось. Тогда Амалат повторил свой фокус наоборот, то есть показал, как в пустых руках — клац! — вдруг оказалось по два золотых.

— Дяденька! — захлебывающимся голосом простонал Порфиша.

В другой раз на сцену выступил Азамат и изобразил штуку еще почище, а именно: взял колоду карт и показал ее Порфише.

— Видел? Вся колода карт тут?

— Вся.

— Теперь сказывай, какую ты карту хочешь?

— Двойку пик.

Клац! — Азамат выбросил двойку пик.

— Может, ты еще двойку пик хочешь?

— Еще двойку пик хочу.

— Держись!

Клац! — Азамат опять выбросил двойку пик.

— Может быть, ты и еще двойку пик хочешь?

Но Порфиша уже не отвечал, а только взглядывал на дяденьку с разинутым ртом.

— Ты, может быть, хочешь, чтоб вся колода была из двоек пик? смотри!

И Азамат одну за другой стал кидать двойки пик. Это до того поразило Порфишу, что он заплакал, как бы обидевшись, что дяденьки смеются над ним.

— Погоди, мы еще не то тебе покажем! — утешали его братья Тамерланцевы.

Когда дяденьки ушли, Порфиша взял в руки грош и старался произвести с ним ту же эволюцию, какую Амалат производил с золотым, но ничего из этого не вышло. Потом он попробовал то же самое сделать наоборот, то есть сжал пустые кулаки, махнул ими крест-накрест в воздухе, сказал: «клац!» — но и тут ничего не вышло.

— Дяденька! — приставал он, — покажите, как вы делаете?

— Погоди! вот будешь большой — до всего дойдешь!

Слова эти глубоко запали в душу Порфиши. Он повторял их и старался угадать, что такое это «все», до чего он со временем дойдет. Постепенно он стал задумываться и сделался рассеянным. Процесс созидания, царствовавший в доме родителей, уже не удовлетворял его, тем более что дяденьки, по мере ближайшего знакомства, начали открыто смеяться над скопидомством Менандра Семеновича.

— У твоего отца много денег? — спрашивал его Амалат.

— Много.

— А знаешь ли ты, как он деньги копит?

— Как?

— А вот как, смотри!

И Амалат клал на стол золотой, накладывал на него другой, третий и т. д., причем пыхтел, покрякивал, пожимался и озирался кругом.

— Так?

Порфиша не отвечал, но ему и самому уже начинало казаться, что «так».

— Ну, а мы вот как: сколько ты хочешь, чтоб у меня было в горсти золотых?

— Двадцать!

— Эка хватил! Ну, держи руки, отсчитывай!

Дяденька делал вид, как будто ловил что-то руками в воздухе, и затем отчеканивал монету за монетой до двадцати.

Нина Ираклиевна первая заметила, что Порфиша задумывается, начинает любить уединение, шевелит губами, как бы разговаривая сам с собой, делает какие-то странные движения руками, то сжимает кулаки, то разжимает их.