Бобырев. Ну, да может быть, как-нибудь при содействии добрых товарищей…
Набойкин. Все очень может быть, но главное, все-таки не зарываться мечтами! Это тоже своего рода теория жизни, и притом, право, недурная. Я знаю, ведь вы все, господа, едете сюда из губерний на каких-то крыльях…
Бобырев. А скверно будет, если опять придется возвращаться в Семиозерск…
Набойкин. А ты, чай, там и распрощался со всеми…
Свистиков. Это бывает-с. Когда я служил в Холопове, у нас председатель раз десять прощался, и десять раз здоровался, пока не прихлопнул паралич. Там и почиет-с!
Все смеются.
Набойкин. Однако я тебя не спросил еще, что тебя заставляет покинуть милый Семиозерск: просто ли надоело шататься по губерниям или есть другая причина?
Бобырев. Право, не знаю, как сказать тебе: и надоело, да и неприятности кой-какие по делам вышли.
Набойкин. А! неприятности! ceci — c’est grave![94]
Бобырев. Да, там… несколько отдельных мнений по делам подал…
Набойкин. Так ты подаешь отдельные мнения?
Свистиков (тоненьким голосом и простирая руку). Так вы подаете отдельные мнения?
Набойкин. Перестаньте, Свистиков, вас не спрашивают. Pardon, mon cher[95], но я тебе должен сказать, что эти отдельные мнения — великая глупость, и если возможно, чтоб Клаверов не знал об этом, то ты как-нибудь устрой… В наше время, друг, необходима дисциплина, а не мнения*…
Бобырев. А я, напротив, думал откровенно высказать Клаверову все.
Набойкин. Сохрани тебя бог! Ты не понимаешь людей, mon cher, или, лучше сказать, не понимаешь времени. Клаверов точно так же, как и я, очень хорошо поймет, что служить с этими секунд-майорами*, которые сидят там в провинцияльных мурьях, невыносимо, но он прежде всего дитя своего века. А мудрость века гласит, что ссориться с этими секунд-майорами ни в каком случае нельзя, потому что это дает плохую идею о человеке.
Бобырев хочет прервать. Pardon, mon cher, дай мне высказать мою мысль… Это дает плохую идею о человеке, говорю я, потому что человек сильный обязан завладеть этими двуногими, обязан заставить их повиноваться себе; если он не успел в этом, стало быть, он сам виноват; стало быть, он недостаточно силен…
Бобырев. Позволь, однако ж…
Набойкин. Не прерывай, Бобырев, дай высказать мне свою мысль…
Свистиков. Да вы не прерывайте-с: они вам выскажут всю нашу текущую государственную суть-с…
Набойкин. Шут! Будем говорить серьезно, Бобырев. Спрашиваю я тебя, для чего ты был туда послан? Ты послан был для того, чтоб всеми этими секунд-майорами руководить, чтобы рассужденьям этих прапорщиков придать человеческую форму. Начальство не может обойтись без секунд-майоров и прапорщиков — c’est sa manière de faire la cour à…[96] ну, да ты сам знаешь кому! Но вместе с тем оно очень хорошо сознает, что эти прапорщики — не больше как протухлая яичница, и, pour relever le gout[97], посылает к ним тебя. Ясно ли, что оно ожидает от тебя не дрязг, а дела; ясно ли, что оно совершенно вправе сказать тебе: обделывай там свои дела, как знаешь, но дай мне возможность позабыть обо всех этих калеках и чающих движения воды, дай мне возможность заняться высшими соображениями? Оно посылает тебя, и в то же время говорит себе: я покойно, потому что у меня там есть Бобырев, который видит моими глазами…
Свистиков. Нюхает моим носом…
Набойкин. Да перестаньте же, Свистиков, говорят вам.
Свистиков. Помилуйте, Павел Николаич, я в своей роли-с…
Набойкин (с неудовольствием отворачивается от Свистикова). Mais comprends donc, mon cher, quel beau rôle pour un jeune homme![98] А ты вместо того не только напоминаешь, что у нас существуют какие-то секунд-майоры, но даже входишь с ними в пререкания!
Бобырев. Все это хорошо в теории, Набойкин, а на практике, кроме секунд-майоров, существуют еще их жены, их свояченицы, их секретари, наконец…
Набойкин. В таком случае ты должен был приехать в Петербург и шепнуть кому следует, но заводить переписку… фуй!
Бобырев. Но ведь не я же первый, Набойкин! Мой предместник, тоже из наших, сплошь и рядом подавал мнения.
Набойкин. Времена другие, mon cher! Тогда действительно внимание начальства исключительно было устремлено на подробности администрации, и потому все эти казусы, сомнения и вопросы представляли даже замечательный интерес. Иван обидел Петра, но он обидел его не совсем так, как в законах определено, — это составляло юридический вопрос, который добрые люди смаковали с наслаждением, не понимая того, что начальству нет никакого дела ни до Ивана, ни до Петра. Теперь — совсем иное дело; теперь нам не до подробностей, которые должны сглаживаться и улаживаться сами собою; теперь у нас в виду система — и ничего больше.
Бобырев. Да ведь и насчет самой системы могут же существовать различные мнения?
Набойкин. Никаких. Вся система заключается в одном слове: дисциплина, и ничего больше.
Бобырев. Но ведь дисциплина только средство, Набойкин, средство, равно пригодное для всякой системы.
Набойкин. Это вообще, а в сфере бюрократии дисциплина есть сама по себе система. Это не объясняется, а чувствуется. Прежде нежели войти к нам, ты должен заранее убедить себя в доброте системы, всякой вообще, какая бы ни была тебе предложена, и потом совершенно подчинить ей все свои действия и мысли. Ты исполнитель — и ничего больше; твои способности, твое уменье, конечно, драгоценны, но они драгоценны только в том смысле, что человек умный и способный всякую штуку сумеет обделать ловчее, нежели человек глупый и неумелый. Клаверов это понял, и потому он так высоко стоит, а будет стоять еще выше. Он никому не противоречит и ни с кем не спорит, потому что знает, что, в сущности, всякий из прикосновенных желает того же самого, чего и он желает; с другой стороны, никто за ним не подсматривает и не дает ему инструкций, потому что всякий тоже очень хорошо знает, что Клаверов желает именно того же самого, чего и он желает, но желает, если можно так выразиться, с большим талантом и достигает цели с большею осмотрительностью. Вот, любезный друг, жизненное направление нашего времени.
Бобырев. Да ведь это и прежде бывало; и прежде встречались люди, которые беспрекословно исполняли, что им приказывали.
Набойкин. Прежде исполняли приказания машинально, потому только, что это были приказания, нынче исполняют их в силу своих собственных убеждений; прежде была на первом плане преданность лицам, нынче на первом плане преданность системе. Свистиков, например, усердно служит Клаверову, как Петру Сергеичу, но отнюдь не подозревает, что Петр Сергеич олицетворяет собой принцип.
Свистиков. Это точно-с… однако ж, позвольте-с! Ведь до Петра-то Сергеича были Степан Михайлыч, а я и им служил верою и правдою — как же это? Стало быть, и во мне принцип действовал, потому что я служил им не как Степану Михайлычу, а как своему начальнику! Значит, для меня и Степан Михайлыч, и Петр Сергеич — все одно, начальники… система-с!
Бобырев. А ведь коли хочешь, это действительно своего рода система, Набойкин!
Набойкин. Ну да, ну да! (Ласково треплет Свистикова по плечу.) Такие люди еще нам нужны! такие люди нас не выдадут! Diantre! nous pouvons aussi avoir nos petites faiblesses à nous![99]